Милош Кратохвил - Удивительные приключения Яна Корнела
У офицера был резкий, дребезжащий голос, и он изъяснялся на таком странном чешском языке, что мы не только не могли понять того, о чем он говорил, но даже не сразу узнали свой родной язык. Лишь немного погодя мы стали разбирать отдельные, искаженные им, слова и начали улавливать общий смысл его карканья. Сначала нам показалось, что этот молодчик в офицерской перевязи рехнулся, — он говорил о великом счастье, выпавшем на нашу долю. Только, мол, солдат — настоящий мужчина; теперь каждый из нас сможет служить императору, и у каждого — прекрасное будущее, — нам будут давать деньги и все прочее.
Мы таращили на него глаза, точно очумелые. Однако не успели мы опомниться, как вдруг со всех сторон на нас набросились мушкетеры, словно мухи, и начали кричать, подталкивать и строить по двое. Тому, кто не сразу догадывался, куда ему встать, помогали удары кулаком под ребро.
Так вот они где, чертовы рожки!
Совершенно случайно я очутился в первой паре, и, как только солдаты расступились, передо мною появились два стола. За каждым из них сидели по два офицера и по два писаря. На столах лежали гербовая бумага и мешочки с деньгами. Это вербовщики!..
Офицер, сидевший за столом, у которого оказался я, даже не посмотрел на меня, — вероятно, он не желал утруждать свой единственный глаз — другой у него был закрыт черной повязкой — и только пролаял:
— Как зовут? Из какой деревни?
Мне с трудом удалось выдавить из себя ответ; писарь записал его. Офицер же швырнул мне на стол гульден и крикнул:
— Следующий!..
Я продолжал стоять, точно соляной столб, и только после того, как кто-то грубо схватил меня за плечо, отскочил в сторону. Вслед за тем я словно откуда-то издалека услышал голос офицера, который спрашивал теперь имя моего односельчанина Вацлава Мотейла.
Мне казалось, что я сошел с ума или вижу все это во сне. Меня привел в себя один мушкетер, подошедший ко мне и сунувший что-то в мою руку.
— Возьми! Ты забыл его!
Это был гульден. Только теперь я окончательно понял, что все это не сон. Мне сразу сделалось грустно, и на глазах у меня выступили слезы. Я затрясся, как в лихорадке. Лицо мушкетера, стоявшего передо мной и весело улыбавшегося мне, расплывалось у меня в глазах, словно я смотрел на него через толстое стекло.
— Ну, ничего, хлопец, не горюй! — добродушно сказал он и успокоительно похлопал меня по плечу. — Ты теперь солдат и ничего уже не поделаешь! Не сетуй на свою судьбу, — тебе придется испытать еще не то…
Хотя это было и странное утешение, однако уже то, что в этом вертепе нашлась добрая душа, которая заговорила со мной по-человечески, немного приободрило меня. Мушкетер был бравым усачом, годившимся мне в отцы. Как только я подумал об этом, у меня снова запершило в горле и, чтобы удержать слезы, я заморгал глазами. Тут ко мне подскочили ребята из нашей деревни — Вацлав Мотейл и Штепан Картак, которые тоже держали в руках по гульдену. Брат Штепана — Килиан, попавший ко второму столу, стоял в другой толпе завербованных. Тогда мы еще не знали, что означало это разделение.
Поскольку наша толпа росла и мы начинали чувствовать, что все вместе мы представляем собой уже немалую силу, то наш страх помаленьку ослабевал, — после первого оцепенения в нас стало пробуждаться чувство возмущения и желание оказать сопротивление такому насилию. Мы поняли, что попали в ловушку и что вербовщики собираются вытряхнуть нас из нее куда-то, как хлам в мусорную корзинку.
Вероятно, нечто подобное этому творилось в душе каждого, ибо наши понурые головы стали вдруг приподниматься, а в глазах вспыхнуло оживление и желание подбодрить друг друга, пока, наконец, не послышалось с разных сторон несколько голосов.
— Мы хотим домой! Отпустите нас! Мы не хотим быть солдатами!..
На свой внезапный резкий протест мы получили не менее решительный ответ. Мушкетеры, заполнившие весь двор, набросились на нас и начали избивать кулаками, древками копий, мечами в ножнах так, что нам оставалось лишь держать руки над головой, а по ним, плечам и спинам барабанил целый град ударов.
Офицеры же, сидевшие за столами, даже не пошевельнулись. Они спокойно ожидали до тех пор, пока мушкетеры не вразумили нас, и, едва только поучение закончилось, они снова, как ни в чем не бывало, стали вызывать:
— Следующий!..
Каждый из нас присмирел, точно собака после порки. Вероятно, не столько от боли, сколько от чувства унижения, — ведь нас высекли, как последних мальчишек.
Потом все пошло гладко.
Когда странная вербовка закончилась, одноглазый офицер поднял голову — это был его первый взгляд, которым он удостоил нас, — и, как прежде, лающим голосом сказал:
— Вы, — он указал на нашу толпу, — будете мушкетерами, а вы, — указал он на другую, — драгунами. Мушкетеры будут получать ежедневно полтора фунта хлеба, кружку вина или две кружки пива и еженедельно двадцать крейцеров на мясо. Драгуны — два фунта хлеба и тридцать крейцеров на мясо. Питья — столько же. Жалованья мушкетерам будут выдавать по восемь гульденов в неделю, драгунам — по десять.
Когда он кончил говорить, все сидевшие за столами поднялись и ушли. Мы стояли, как ошпаренные. Н-да, быстренько завершилось это дельце. Никто из нас даже не успел как следует очухаться после того, что они тут наговорили. Но нам не предоставили времени для лишних размышлений. Тотчас же со всех сторон стали раздаваться команды. Не успели мы выругаться, как мушкетеры снова окружили нас и, построив в ряды, начали выводить со двора.
Мы снова шли по площади, почти не соображая, где находимся. Теперь вербовщики уже крепко держали нас в своих когтях и могли делать с нами все, что им взбредет в голову. Мимо нас то и дело сновали люди. Неподалеку стояли две старухи и указывали друг другу в нашу сторону. Дальше прогуливалось несколько роудницких мещан. Один из них что-то важно объяснял своим спутникам, пока все они не остановились, чтобы послушать его.
Никто не обращал на нас ни малейшего вниманий. Затем один из слушателей отделился от этой группы и направился куда-то прямо через площадь. Вишь, все они могут идти, куда им вздумается, они могут задержаться на минутку и хорошенько подумать — пойти ли им направо или налево и, если нужно, даже повернуть назад. Ну, а мы?.. С нами уже никто не считается. Мы не можем даже шагу ступить по собственному желанию. Нас ведут, как скот, у которого нет ни голоса, ни воли. Прав был тот рейтар, который издевался над нами на бержковицком дворе!
Наша прогулка закончилась на сей раз в какой-то конюшне. Это было не трудно заметить по каменным желобам и стойлам, откуда еще не убрали ни подстилки, ни навоз. Но тут было, по крайней мере, довольно тепло и в углу валялся большой ворох соломы, на который нам указал один из мушкетеров:
— Берите себе на подстилку! Вечером вам принесут хлеба и пива.
Тут двери конюшни захлопнулись. Снаружи щелкнул засов, и мы остались одни, запертые, как в тюрьме.
Сначала мы действительно стояли здесь подобно скотине, которую загнали в хлев и забыли привязать. Но скоро в нашей конюшне поднялся невообразимый шум. Одни ругались, другие хныкали. Некоторые сновали из угла в угол, пинали ногами солому или столбы, поддерживавшие свод. Собравшись по двое, по трое, они размахивали руками, желая утешить самих себя и убедить других в невозможности того, что уже оказалось возможным.
Больше того, только теперь мы заметили, что вторая группа завербованных была отведена в другое место. Ребята напрасно разыскивали своих друзей-односельчан, а Штепан Картак — брата, с которым его разлучили в первый же день.
Я уселся вместе со Штепаном и Мотейлом на одной охапке соломы. Послушай нас кто-нибудь тогда, он наверняка бы подумал, что мы спятили с ума. Каждый бубнил свое, и никто из нас не слушал друг друга: Штепан все время твердил одно и то же, — как это они с братом могли очутиться в разных местах, я уговаривал завтра же бежать домой, доказывая, что этот побег нам обязательно удастся; о чем бормотал Мотейл, — я теперь уже не помню.
То, что мы все действительно чувствовали себя скверно, легко было заметить хотя бы потому, как безразлично мы отнеслись к принесенному нам хлебу и пиву. Хотите верьте, хотите нет, — у нас пропал всякий аппетит. Каждый из нас равнодушно мял свой кусок в руке или, если кто-нибудь надкусывал его, совершенно не задумывался над тем, какое редкое сокровище досталось ему на ужин. А это что-нибудь да значило!
Был уже поздний вечер, когда снова звякнула задвижка. Двери отворились, и в конюшню вошел тот усатый мушкетер, который утешал меня во дворе. Все сразу же умолкли, и наступила такая тишина, что можно было бы услышать падение соломинки. Десятки глаз впились в вошедшего. В них отражались страх и любопытство, ненависть и возмущение, особенно последнее. Но мушкетер как будто не замечал всего этого, — тяжелой походкой, вразвалку, он прошел сквозь толпу ребят, словно перед ним никого не было. В одной руке он держал хлеб и кусок копченого мяса, а в другой — кувшин пива. Я ожидал, что сейчас все набросятся на него, — ведь он все же принадлежал к тем, кто более других причинил нам горя, — однако ничего подобного не случилось. Бравый усач подошел прямо к соломе и ловко плюхнулся на нее рядом со мной и моими друзьями. Затем он важно принялся за еду и запил свой первый кусок изрядной толикой пива. Лишь после того, как мушкетер оторвался от кувшина — белая пена так и осталась висеть у него на усах, — он словно впервые заметил нас.
