Илья Бражнин - Страна желанная
Поглаживая тихонько голову девочки тёмной дрожащей рукой, она говорила своим надтреснутым голосом:
— Будет тебе, бог храни, что минуло, то не воротится. Ладно ещё, что этак-то обошлось. А то, как прибежала Кузьминична, да как закричала на голос, что тебя на улице камманы терзают, у меня сердце зашлось. Думаю, кости старые сложу, а измываться проклятым басурманам над ребячьей душенькой не дам. Кинулась я в гору, а ты уж вона и тут, макова головка.
Старушка снова погладила голову внучки и, кивнув на избёнку, из которой только что выбежала, сказала:
— Глянь-ко, дед тоже на выручку тебе срядился.
Девочка, всё ещё продолжая всхлипывать, подняла голову. И она и Глебка поглядели в сторону прилепившейся на полгоре избёнки. На низеньком покосившемся крылечке стоял старик, опирающийся на пешню, которая прежде всего и бросилась Глебке в глаза, хотя ничего особо примечательного в ней не было. Это была самая обыкновенная пешня-ледоруб с толстой рукоятью и железным носом, которой делают проруби на реке. Но сейчас эта мирная пешня, упёртая носом в доски крыльца, напоминала древнюю палицу, а опирающийся на её рукоять коренастый и плечистый старик, походил на витязя, собравшегося в поход против врага. В сущности говоря, он и в самом деле собрался бежать на выручку внучки и так спешил, что не успел как следует и одеться. Только теперь, увидев, что спешить уже некуда, старик начал приводить себя в порядок. Он заправил в валенок вылезающую наружу штанину, надел как следует шапку, запахнул тулуп и поставил в угол, к перилам крыльца, пешню. Тем временем старушка, девочка, а следом за ними и Глебка спустились к избёнке. Старик смотрел на них молча и хмуро. Он был ещё взбудоражен пережитым волнением. На впалых щеках проступали пятна бурого румянца, руки приметно дрожали, большая седая борода топорщилась, зацепившись за крючок незастёгнутого полушубка.
Пропустив девочку в избу, он сказал угрожающе:
— Постой, внучка, мы ещё своё возьмём. Отольются им и твои слезинки.
Он повернулся к Глебке, оглядел его с ног до головы строгими глазами, глубоко запавшими в костистые глазницы. Потом перевёл взгляд на Буяна и спросил густым голосом:
— Пёс твой?
— Мой, — ответил Глебка. — Буяном звать.
Старик снова перевёл взгляд на Глебку: в строгих глазах его вдруг блеснула лукавинка.
— По всему видать, что Буяном-то, пожалуй, тебя бы назвать надоть.
Глебка неловко переступил с ноги на ногу. Он стоял на нижней ступеньке крыльца, а старик — на верхней. Приглаживая правой рукой бороду так, что она проходила между растопыренными пальцами, старик долго приглядывался к Глебке и совсем не торопился звать его в дом. Наоборот, когда старушка, пройдя вместе с девочкой в избу, оставила дверь в сенцы открытой, он притворил дверь и вдруг спросил:
— Лыжи-то и ружьецо где укрыл?
Глебка вздрогнул, с удивлением и испугом поглядев на парика. Неужели он подсмотрел, как Глебка прятал в баньке ружьё и лыжи?
С минуту старик молча наблюдал Глебкино замешательство, потом, оглянувшись мельком на дверь, сказал, понизив свой густой голос:
— Поклон, парень, тебе от Назара Андреича.
Глебка оторопел. Он ожидал чего угодно, только не этого. Каждый день вспоминал он деда Назара. Много раз взывал к нему в горькой нужде, ища его поддержки. И каждый раз, как нужна была эта поддержка, старый объездчик оказывался словно бы рядом с ним, помогал разводить костёр, печь картошку, ставить шалаш, определять по звёздам время, угадывать непогоду и вёдро, высматривать звериный след, держать направление, сводить в одно все лесные приметы, чтобы не потеряться в лесу, не пасть духом, не сгинуть, не попасть в лапы врага, не бросить на половине завещанный батей путь.
В самые трудные минуты обращался Глебка к деду Назару. Теперь было трудней всего. Вокруг несметное количество врагов, фронт близок, путь неизвестен, на каждом шагу заставы и преграды. Нынче ему всего нужней была бы помощь старого наставника и друга. И дед Назар в самом деле настигает Глебку на самом важном и ответственном перегоне и протягивает руку помощи…
Плечистый, коренастый старик глядит на Глебку, и строгие глаза его кажутся теперь совсем не строгими, несмотря на нависшие над ними лохматые седые брови. Он усмехнулся, и эта усмешка словно раскалывает надвое седую бороду, облепившую его худое бурое лицо, прорезанное глубокими рубцами морщин.
— Поклон, значит, тебе от Назара Андреича, — повторяет он, отцепляя от крючка полушубка конец бороды и раскрывая перед Глебкой дверь в сенцы.
Глебка поднимается по скрипучим ступенькам и входит в дом. И теперь он знает, что это дом друга.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВОСЬМАЯ. ТОСЬКА
Избенка была старая и худая. Глебка увидел это, едва вошёл в тесные сенцы, над которыми сквозь прореху в крыше виднелся клочок бесцветного неба. Вся изба состояла из кухни, часть которой была отгорожена жидкой дощатой переборкой с дверным проёмом, но без дверей. На переборке висел настенный шкафчик, в котором хранились кринки, солонка, единственный в хозяйстве нож и несколько деревянных ложек. Между окон стоял простой сосновый стол, перед ним скамейка. Никакой другой мебели в избе не было. Отёсанные бревенчатые стены были голы и кой-где трухлявы. В пазах лохматился мох. В простенке у дверей, под дощатыми полатями, вбито было несколько деревянных шпеньков для одежды или сбруи. Но сбруи никакой ни в сенцах, ни в избе не виделось. Хозяева, видимо, были безлошадные. Судя потому, что девочка послана была за молоком на сторону, и коровы не было. Впрочем, когда-то корова в хозяйстве была. Об этом свидетельствовала маленькая, в полпальца серебряная коровка, повешенная перед иконой в красном углу. Эти коровки, грубо отштампованные из тонкого листика серебра, продавались по двугривенному на лотках во время ярмарок или бродячими торговцами. Когда у крестьянина заболевала бурёнка, он покупал такую серебряную коровку и вешал её перед иконой, чтобы умилостивить бога, наславшего на корову болезнь. Над хозяевами этой избы бог, видимо, не смилостивился, и корова пала. Серебряная же коровка осталась, так как выбросить её было жалко. Теперь она пылилась в углу вместе с потемневшей от времени и мушиных следов иконой, вместе с заткнутыми за икону выцветшими бумажными розами и пучком вербы.
— Войдя в избу, Глебка оглянулся, не идёт ли хозяин следом. Но старик не показывался.
— Ты что, Якова Иваныча выглядываешь? Так он не скоро, надо быть, воротится. Вон он, на деревню пошёл, — сказала старушка.
Она кивнула на окно, за которым действительно виднелась удалявшаяся фигура старика, и прибавила:
— Ты проходи в избу, малый, да вон сядь на лавочку возле печи, погрейся. Небось, охолодал в дороге.
Глебка уселся на лавочку и прижался спиной к тёплой стенке печи.
Старушка, которую девочка звала бабкой Анфисой, захлопотала по хозяйству, загремела ухватами и печной заслонкой. Девочка, присев на краешек скамьи возле стола, следила, как бабка орудует у печки, и, все ещё всхлипывая, начала рассказывать о происшествии у кантина. Но бабка прервала её в самом начале рассказа:
— Ладно уж. Будет про мучительство-то. Дай сердцу передох. На вон, попробуй-ко лучше шанежки горяченькой. Теперь их долго ись не приведётся. Из последней мучки ради сретенья испекла.
Бабка Анфиса ловко выхватила из печи горячий противень. Тёмные ржаные шанежки чинно сидели на нём двумя рядами — круглые, с картофельной накладкой, крытой поверху тонкой плёнкой сметаны. Одну такую шанежку бабка сунула девочке, вторую — Глебке. Девочка тотчас перестала всхлипывать и полезла с шанежкой на печь. Её босые ноги мелькнули перед самым Глебкиным носом и исчезли над его головой. Глебка повёл им вслед глазами, и шанежка, которую он держал на весу, выскользнула из его руки. Она чуть не шлёпнулась на пол. Он подхватил её, но порядочный кусок картофельной накладки упал на Глебкины колени. Смутясь, он снял его с колен и торопливо сунул в рот. Картошка оказалась очень горячей и обожгла язык. Глебка хотел было выплюнуть её, но постеснялся, и, повертев во рту, проглотил. Чтобы охладить после горячего горло, он попросил напиться. Бабка подала ковш воды. Глебка положил рядом с собой на лавку шанежку и принялся жадно пить. Бабка стояла напротив него и смотрела, как он пьёт. Глаза её, оплетённые густой сетью морщинок, смотрели жалостливо и сочувственно, точно и её томила жажда, и она вместе с Глебкой пьёт эту студёную воду.
Не отрываясь от ковшика, Глебка исподлобья глядел на старушку и думал, что сейчас она, как это водится у баб, начнёт длинно и скучно выспрашивать, кто он, откуда, куда и зачем идёт, кто его родичи и где те родичи живут, и что делают родичи тех родичей и где они живут?
