Илья Туричин - Братья
– Букет моей бабушки! - сердито сказал Церцвадзе.
– Есть, товарищ майор. Незабудка на проводе.
– Как у тебя? - закричал в трубку Церцвадзе. - Дави, дорогой. Дави. Не давай им сосредоточиться для контратаки… Я тебе и так дал больше, чем соседу… Слушай, дорогой, вышиби их с этой высотки. - Рядом разорвался шальной снаряд. Майора и Лужина, сидевшего с ним рядом, осыпало комьями земли. - Стреляют немножко, - крикнул Церцвадзе в трубку. - Слушай, дорогой, у меня сегодня день рожденья. Сделай мне такой шикарный подарок. Возьми высотку. Давай, - он отдал трубку радисту.
– Ромашка, Ромашка, - долдонил осипшим голосом второй.
– Пошлите кого-нибудь по проводу. Разрешите, я сам?
– Разрешаю.
Связист ухватился рукой за провод, выскочил из воронки и побежал, пригибаясь.
Лужин улыбнулся. Каждый раз когда завязывался бой, Церцвадзе кричал своим командирам батальонов, что у него сегодня день рожденья. И требовал подарка - высотку, лесок, населенный пункт. Хотя точно не знал, когда родился. Он - беспризорник, рос в детском доме.
…Церцвадзе натянул сапог, притопнул каблуком.
– Как бой, так портянка сворачивается, понимает, что ли? - удивленно произнес он.
– Есть Ромашка, товарищ майор.
– Ага… - Он взял трубку. - Кто? А где комбат?… Ах, беда какая!… Держись, дорогой. Понимаю, дорогой. Надо. На-до! Слышал такое слово? - Церцвадзе покосился на Лужина. - Хорошо, дорогой, сейчас тебе будет резерв. Будет. Держись!… - Он сунул трубку в руку телефониста, поднялся в воронке. Крикнул: - Кто тут есть живой?
– Я, товарищ майор. Рядовой Глечиков. И вот Самсонов. Только он контуженый немного.
– Хорошо, Глечиков, на тебя смотрит весь полк. На тебя и на Самсонова. - Церцвадзе повернулся к Лужину. - Ну, капитан, приказать тебе не имею права, но прошу, как друга. Тяжело ранен комбат-три. Люди лежат под шквальным огнем. Там замечательные люди. Не пожалеешь, капитан. Как друга прошу, пожалуйста. Сам бы пошел, не имею права.
– Ладно, Церцвадзе, - Лужин встал.
– Вот спасибо, дорогой. Замечательный подарок на мой день рожденья. Армию тебе даю! Глечиков, Самсонов, с капитаном в третий батальон. На вас полк смотрит!
– Есть, - хором ответили оба солдата.
Лужин выскочил из воронки и побежал по перерытому полю. За ним бежали солдаты.
Третий батальон наступал в сторону небольшой рощицы. У немцев там минометы. С отвратительным визгом прилетали мины, рвались, подымая небольшие столбики земли, разбрасывая кругом осколки. Между залегшим батальоном и немцами возле опрокинутой повозки билась вороная лошадь, приседая при близких взрывах на задние ноги и неестественно запрокидывая голову. Видимо, ее удерживали на месте постромки. Лужин упал на землю рядом с командиром первой роты, принявшим на себя командование, незнакомым старшим лейтенантом с измученными затравленными глазами.
– Резерв привели? - спросил старший лейтенант.
– Привел. Вишь, лошадь как пугается. Постромки обрезать надо, - сказал Лужин.
Старший лейтенант посмотрел на него затравленно. Сумасшедший, что ли? Тут головы не поднять!
Лужин внимательно осмотрелся. Надо выводить батальон из огня. Или назад, или вперед. Здесь батальон истечет кровью. Назад? Не-ет, гвардейцы спину не показывают. Значит - вперед. И немедленно.
Он поднялся во весь рост.
– Гвардейцы! Дадим немцам прикурить! Только там - жизнь! Только - там! - Он показал рукой на лесок. - За Родину! Ура!
И не дожидаясь, пока поднимутся люди, побежал к лесочку. Он знал, что они поднимутся. Трудно только оторваться от земли, держит она, матушка, тебя. Крепко держит. А уж встал - хоть небо падай!
– За мной, гвардейцы!
Рядом тяжело дышал Глечиков, открывал рот в неистовом "ура!". Но Лужин не слышал ничего. Только ржание вздыбившейся лошади. И видел только ее на фоне подернутого желтизной леса. И бежал прямо на нее, перехватив пистолет в левую руку, а правой доставая из-под шинели кинжал - привилегию разведчика.
– Впере-ед!
Мины рвались уже где-то позади. А впереди билась обезумевшая лошадь. А за ней - деревья. А за деревьями - враг.
Лужин подбежал к лошади, обрезал постромки. Почуяв свободу, она поскакала прямо к лесу, вместе с гвардейцами.
Лужин побежал за ней. Что-то толкнуло в правое плечо. Рука вдруг стала непослушной. Но Лужин бежал и бежал за лошадью…
В лесочке старший лейтенант с возбужденным от боя лицом перевязал раненое плечо.
– Не больно, товарищ капитан? - И сам поморщился, словно это его ранило.
– Еще заболит, - утешающе произнес Лужин. - Лошадь-то цела?
– А вон стоит.
Лужин обернулся. Лошадь стояла, опустив голову, трогала губами редкую травку. Кожа ее вздрагивала.
– Подумай! - удивился Лужин. Он встал и подошел к лошади. - Ну что? Натерпелась страху?
Лошадь настороженно повернула уши.
– Немка. По-нашему не понимает. - Он погладил черную, блестящую шею. Сказал по-немецки: - Гут, гут… - Так разговаривала Гертруда со своей Мальвой. Лужин вздохнул: - Пойду я. Бывай, старший лейтенант. - Он взял в руки уздечку, от которой тянулись длинные вожжи: - Подсади-ка…
– Не свалитесь? - засомневался старший лейтенант.
Это он-то, вольтижер Лужин, да с лошади? Он усмехнулся:
– Постараюсь.
Старший лейтенант подставил ладони. Лужин взялся за холку левой рукой, легко сел верхом. Тронул вожжи. Лошадь пошла потихоньку.
– Фамилия ваша как, товарищ капитан? Как докладывать?
Лужин обернулся.
– Гвардии капитан Лужин.
Лужин… Так это Лужин! Командир разведроты. Герой Советского Союза. Слышал о нем, слышал… Как же!… Вот это офицер!
Старший лейтенант махнул рукой и побежал к своим людям, которые прочесывали лес, выгоняя из кустов ошалевших фрицев.
9
Гронск был забит отступающими обозами, штабами, госпиталями. Жители заперлись в своих домах. Фашисты освирепели. Иногда врывались маленькими группами в дома, хватали что под руку попадет, грузили на повозки и машины.
Полевая жандармерия останавливала бегущих, даже раненых, и отправляла в окопы. И штабных писарей, и нестроевиков из обозов. Фашисты не хотели отдавать город. Они надеялись выстоять. Они ждали подкреплений.
А гвардейский корпус генерал-лейтенанта Зайцева обхватил сопротивляющиеся гитлеровские войска железными пальцами своих полков и неумолимо сжимал полукольцо на хрипящем горле.
Вместе с другими попал в окопы и фельдфебель Гуго Шанце. Его прикомандировали к комендантской роте.
Рядом сидел, скорчившись, ефрейтор Кляйнфингер с землисто-серым лицом и бегающими от страха глазами. Как хорошо все складывалось! Всю войну прослужил верой и правдой в комендантской роте. Был исполнителен, глядел в рот начальству, даже, тошно вспомнить, сапоги начищал командиру отделения. Только бы не послали на фронт! Зачем он нужен Эльзе мертвый?
И вот фронт сам пришел к ефрейтору Кляйнфингеру. И теперь не поможет ни исполнительность, ни сапожная щетка.
Он сидел на дне окопа, прижав к груди автомат, и думал о своей несчастной судьбе. Все напрасно! Колечки, подстаканники, шерстяные платки - все осталось в казарме, в чемодане. Ах, почему он не послушался Ганса, не отправил, как тот, посылку домой. А теперь вот и добро пропадет, и его шлепнут. Непременно шлепнут. Сбежать бы из этого окопа!… А как? Сзади - полевая жандармерия, эсэсовцы. Стреляют не хуже русских… Господи, господи, баварский мой боже, покровитель пива и свиных колбасок! Не допусти!…
– Ганс, как думаешь, нас прихлопнут? - у Кляйнфингера побелели губы, нос и даже глаза.
– Очень могут, - философски произнес Ганс, друг и напарник. - Конечно, если высовываться из окопа.
– А мина?
– Мина может попасть и в соседа, - также философски произнес Ганс и покосился на незнакомого фельдфебеля. Не даст ли в зубы за такие слова? Мина-то еще где, а фельдфебель и зубы - вон они.
Ну и ручища у фельдфебеля, не дай бог приложит. А нос - на двоих рос, одному достался. Нет, Ганс не верил, что его убьют. Как это вдруг, ни с того ни с сего его убьют и будет он лежать в этом грязном заплеванном окопе?
И Кляйнфингер в глубине души надеялся остаться в живых. Но не мог совладать со страхом.
– Где-то я тебя видел, - сказал фельдфебель, взглянув на Кляйнфингера.
– Ефрейтор Кляйнфингер, господин фельдфебель, - произнес тот слабым голосом.
– А-а… Помнишь, на станции я мальчишку у тебя отобрал?
– Так точно, господин фельдфебель.
– Что ж не пришел выпить кружечку?
– Служба, господин фельдфебель. Как думаете, скоро они пойдут?
– Пойдут, - кивнул Шанце.
Кляйнфингер посмотрел на свои грязные руки.
– Хоть бы руку не оторвало!
Видел он одного с оторванными руками. Чем Эльзу обнимать?
Кляйнфингера бил озноб.
– Раньше я у генерала служил. Так того снарядом на куски разорвало. Хоронили фуражку да сапоги, - сказал Шанце.
