Мирча Сынтимбряну - Большие каникулы
В один прекрасный день Ионеску сидел в парке, на скамейке. На левую руку, как и сидевшие рядом девочки, он напялил носок, а правой — рукой, наносившей непогрешимые семиметровые удары при игре в гандбол и с удивительной точностью забрасывавшей мяч в корзину на баскетбольных матчах, — держал иглу. Он штопал свои носки. Так его и застали ребята.
Они неопределенно послонялись вокруг, и с их сложенных трубочкой губ слетело только одно слово:
— Глядите-ка-а-а! (с тремя «а»).
Что это? Похвала? Или порицание?! Как понять? Ради справедливости надо сказать, что Ионеску это не слишком встревожило. А о головной боли и речи не было! И, может быть, он совсем бы забыл об этом, если бы в тот же день после уроков ребята не вошли в класс в тот самый момент, когда смочив тряпку в бензине, он вместе с несколькими девочками одноклассницами протирал оконные стекла.
Мальчики остановились, послонялись вокруг и, снова сложив губы трубочкой, выдали все то же сомнительное:
— Глядите-ка-а-а-а! (теперь с четырьмя «а»). На этот раз, честно говоря, началась, кажется, легкая головная боль.
Дело в том, что приближались пионерские выборы, и те самые ребята, которые так неопределенно чмокали сложенными в трубочку губами, могли выбрать или не выбрать его звеньевым.
Поэтому Ионеску страшно захотелось спросить:
— Что значит это ваше «Глядите-ка»? Вы считаете, что мальчику не пристало мыть окна? Или, может быть, ему не следует делать это вместе с девочками?
Но он так и не спросил их об этом, потому что в тот же вечер состоялся концерт на бутылках («Молодец, Ионеску!»), потом на следующий день —, экскурсия в известковый карьер («Здорово!») и головная боль — если она и вправду была — исчезла без следа.
Однако после занятий к нему домой пришло несколько мальчиков, чтобы подготовить выборы, которые должны были состояться вечером.
Ионеску как раз мыл посуду. Да, он стоял, повязанный фартуком, засучив рукава и по локоть опустив руки в раковину, и мыл тарелки.
Мальчики сгрудились в дверях кухни и с их губ слетело все то же возмутительно неясное:
— Глядите-ка-а-а-а-а! (на этот раз, кажется, с пятью «а»). И все.
Потом они перешли к обсуждению предстоящих выборов.
Вот как начинается головная боль. «Им не понравилось, это ясно, — думал Ионеску. — Наверное, они считают, что это занятие для девчонок. Но, может быть, они просто удивляются, — без всякой мысли? Может, они считают, что так и надо? Хвалят они меня или порицают? Может, и нет… А может, и да…»
Да, вот они каковы, эти странные, неясные, двусмысленные выражения!
— Мамочка, где у нас анальгин?
На следующий день по пути в школу Ионеску размышлял: «Если мальчики в самом деле меня осуждают, то девочки наверняка похвалят. В классе половина плюс один — девочки. Конечно, единогласно было бы лучше…» Но дальше этого слова он не пошел. У него разболелась голова. Мальчик полез было в карман за анальгином, но вдруг резко остановился. У дома № 5, сидя на солнце в шезлонге, Паулика штопал носок. Свой знаменитый носок прославленного вратаря.
Ионеску пошел дальше. У дома № 10 Попеску собственной персоной протирал бумагой выходившее на улицу окно. А через дорогу под струей, бившей из дворового крана, Рика мыл кухонную посуду и тер ее золой…
— Глядите-ка! — невольно воскликнул Ионеску и вдруг понял, что это неясное, сомнительное, двусмысленное выражение очень часто означает просто: «Молодец!»
И с этой минуты голова у него больше не болела.
ПОЧТАЛЬОН
ВООБЩЕ ЗАНЯТИЯ НАЧИНАЮТСЯ У НАС в половине второго. Но несколько дней тому назад я отправился в школу немного раньше. Было всего десять часов, но мне хотелось навестить нескольких отстающих учеников. Прежде всего, Игната. Потом — Ангела. А если время позволит, то и Мушата.
На последнем классном собрании я потребовал, чтобы все трое ответили мне письменно на вопрос: «Как я провожу свое свободное время?». В кармане у меня лежали их ответы, написанные на клочках бумаги.
Я вытащил наугад один из них.
«Я встаю в семь часов утра, — писал Игнат. — В восемь сажусь за уроки. Сначала читаю свои записи, потом по книге. В десять часов я перекусываю, затем с полчаса играю с братишкой. Потом выполняю письменные задания и рисую. Если остается время, повторяю уроки, а в половине первого обедаю. Складываю книжки и иду в школу».
Я вытащил из кармана вторую записку.
«Я встаю в семь часов, когда мама уходит на фабрику, — писал Ион. — До восьми часов я ем. С восьми до половины одиннадцатого учу уроки. Особенно по физике и математике, по которым у меня переэкзаменовки. Потом играю, а в одиннадцать часов начинаю выполнять письменные задания. В половине первого ем и иду в школу».
«Очень хорошо, — подумал я, ускоряя шаг. — Значит, я застану их за уроками».
Я рылся в кармане, отыскивая третью записку, когда на углу нос к носу столкнулся… с самим Мушатом.
Тот так и прилип к забору. Явно смущенный, он пробормотал что-то вместо приветствия и попытался прошмыгнуть мимо.
— Куда, Мишат?
— В школу…
Я взглянул на мальчика. Подмышкой у него и в самом деле был ранец.
— Но сейчас всего половина одиннадцатого. До начала уроков еще ровно три часа.
Мушат молчал, не зная, что ответить.
— Разве у вас дома нет часов? — спросил я его.
— Есть.
— Так что же ты? И потом, ты ведь живешь совсем рядом со школой, зачем ты идешь в обход?
Мушат покраснел, как рак. Перекладывая ранец из руки в руку и глядя в землю, он изо всех сил старался сдвинуть ногой… не больше и не меньше, как кромку тротуара.
— Як Игнату. Чтобы вместе заниматься. Знаете… — он вдруг оживился — нам по географии задали нарисовать… а у меня порвалась карта…
— Ладно, — сказал я. — Я тоже к Игнату. Пошли вместе.
Не прошло и десяти минут, как мы были на улице Олэнешть. Дойдя до дома номер одиннадцать, мы вошли во двор. Собака нерешительно тявкнула, но потом подбежала к нам, дружелюбно помахивая хвостом. Из сарая вышел белокурый малыш в длинной рубахе, братишка Игната.
— Брата нет дома, — заявил он. — Ушел. — Потом, вспомнив, что он нам не представился, протянул руку: — Меня зовут Лика. — И продолжал: — Игнат ушел в школу… с Ионом. Сегодня он не взял меня с собой.
— Тебя — в школу? В каком же ты классе, Лика? — спросил я.
— Да нет… У них своя школа… воробьиная.
Краем глаза я увидел, что Мушат нахмурился и делает малышу отчаянные знаки.
— Только я не умею, чтобы тихо, и воробьи улетают. Из-за этого он меня не берет. У нас и клетка есть проволочная. Хотите посмотреть? — спросил он меня.
— Конечно, тащи ее сюда!
И в то время, как малыш направлялся к дому, я спросил Мушата:
— Послушай, Мушат, куда пошли ребята?
Тот сначала увиливал от ответа, но потом, поднял голову:
— За воробьями…
— За воробьями?
Да.
— Как… за воробьями?
— Да очень просто… Я тоже должен был идти… Я и клей купил, он у меня в ранце… Они меня ждали… Мы должны были пойти в поле, смазать клеем ветки, репьи…
— А что вы делаете с воробьями?
— Молодых мы учим носить почту.
— Почту? — переспросил я в недоумении. — Как вы это делаете?
— Да знаете… до сих пор нам это не удавалось, но мы решили попробовать еще раз. Видите ли, мы прочитали про почтовых голубей…
— И что же?
— …Но у нас нет голубей. Вот мы и решили: будем ловить воробьев…
— И как же вы это делаете?
— До сих пор у нас было только два воробья. Мы целую неделю держали их у Игната и кормили всякой всячиной: червяками, семечками… даже халвой… Потом принесли их к нам и два дня совсем не кормили. Мы думали, что если их потом отпустить, привязав к лапке записку, они полетят к Игнату, туда, где еда, и понесут почту.
— Ну, а они?
— Они… полетели. Только прямо в поле. Кто его знает, может, у них были птенцы… Теперь мы ищем воробышков помоложе, у которых птенцов нет. Игнату и Иону, видать, надоело ждать, и они ушли без меня. Захватили тазы и веревку. Может, и так поймают. Только так — труднее. Воробей ведь птица быстрая, пока таз упадет, он вж-ж-ж! — и умчался! Знаете, — начал объяснять мне Мушат, — нужно подпереть таз палкой, привязать к ней веревку, насыпать зерна, спрятаться и ждать. Когда воробей залетит под него и начнет клевать, мы дерг за веревку! Палочка упадет, и воробей под тазом. Очень просто! Только вот вытащить его трудно. Как только поднимешь таз и подсунешь под него руку, он — вжить! — и был таков. До сих пор мы ловили только с тазом и почти все от нас улизнули. Только два и попалось. С клеем все равно лучше. Прилетит воробей, приклеится, ты его цап — и готово!
Мне захотелось улыбнуться, но я во-время вспомнил, сколько времени теряют попусту эти ребята. Я знал, что с начала третьего триместра ни один из них еще не получил ни одной переводной оценки. С этой охотой нужно было покончить.
