Мария Семенова - Пелко и волки (сборник)
Я вырос на реке. Я живо оказался подле него, перенял лесу, намотал на кулак. И тут же почувствовал на том конце угрюмую, упругую силу, узнал вес поджарого пятнистого тела, ощутил его ярость и страх. Щука! Такой зверь Дражку и впрямь был не по силёнкам. Я принялся водить рыбину, то подтягивая, то распуская лесу. Слабины не давал: мигом вывернет матёрая крючок из губы, да и поминай как звали. Лесу же не порвёт: ладные были волосья в хвостах дружинных коней…
А щуку нанесло лихую! Скоро я взмок от борьбы и волнения, обида ведь упустить такую красавицу, да перед Дражком, да с его крючка. Взялся за гуж, так не срамись, не говори, что не дюж! Однако наконец хищница устала выдирать у меня лесу. Притомилась, запросила передышки. Тут-то я и подвёл её под самую лунку, и, заваливаясь всем телом, обеими руками рванул вверх!
Болотным влажным блеском полыхнула на зимнем солнце пятнистая живая струя! И бешено забилась на льду, то свиваясь тугим кольцом, то вновь распрямляясь. В беззвучном крике раскрывалась длинная розовая пасть, и видно было, что крючок вправду чуть прихватил её за губу – здесь, на льду, он немедленно выпал, и на нём всё ещё держалась изуродованная тушка живца.
Я выдернул нож: приколоть. И тут Дражко вдруг ястребом пал на добычу, хватая вертящуюся скользкую рыбину под алые жабры:
– Не тронь, ты!.. Моя щука! Моя!.. Отойди!..
Я сперва и не понял толком, в чём дело. А смекнул – и сам почувствовал, как словно бы полегчало, подобралось всё тело, только к кулакам будто прилипло по камню-булыжнику. Эх, носом бы тебя, Дражко, да об лёд!.. Не ведаю, как устоял. Плюнул в прорубь. Поднял свою удочку, ногой отодрал ото льда окушков – с мясом, – и без оглядки зашагал к береговому обрыву.
Человеку в ярости всё кажется враждебным; встало бы на дороге бессловесное дерево – кажется, снёс бы неповинное одним кулаком да и переступил через пенёк. Встретился бы ладожанин разговорчивый – запустил бы словом ранящим, а то и в драку нешуточную полез! Почти взобравшись наверх, я оглянулся. Прихвостень урманский отплясывал вокруг щуки на свой варяжский лад. Никак, верно, налюбоваться не мог. Ладно, натопчется досыта и поволокёт зубастую домой. Что скажет, щенок, если спросят, сам ли добыл, сам ли вынул из воды?
Тут я увидел, как Дражко подвернул ногу и с маху шлёпнулся на лёд. Суетливо приподнялся, встал, даже рукой махнул – ничего, мол, пустяки! – и свалился опять.
Ну, плясун, подумалось мне. Вывихнул поди. А не то сломал!
Но подумал я об этом не сразу, а мгновением попозже. Когда успел уже кинуть и удочку и окушков и пуститься к нему. Подумал и сам себе подивился: да с чего бы?.. И посреди очередного прыжка уже решил было остановиться, но не остановился, продолжал бежать. Потом подумал ещё: а ведь вскочит сейчас, змеёныш, да как расхохочется, натянув нос дурню… Добро же. Глотать ему тогда ту щуку, да не с головы, а с хвоста!
Но Дражко не вскочил. Приподнялся на локтях, испуганно поглядел на меня, отмерявшего саженные скачки, и жалко позвал:
– Твёрд!.. Помоги!..
А смотри-ка – подкатила нужда, так и речи ласковые завёл, и имя припомнил… Я был уже рядом. Я без лишней болтовни наклонился посмотреть его ногу. Правая ступня, точно, выскочила из сустава. Впредь наука: плясать пляши, а под ноги смотреть не забывай! Сапожок надо было бы разрезать, но я пожалел добрую меховую обувку – небось, Добрыня же и тачал. Потихоньку, осторожно, я потянул сапожок с ноги. Учись, терпи, не всё пряники жевать, бывает и солоно! Дражко вздрогнул, побелел лицом и заплакал. Малец всё-таки. Щеня глупое…
– Не скули! – сказал я ему. – Не девка! Твой отец кормщиком был!
Он унялся. Молчал всё то время, пока я стаскивал с него сапог. И только раз взвыл в голос – это когда я крепко взял в руку его ступню и дёрнул, ставя её на место.
Идти сам он, конечно, не смог, а кликать на помощь было по-прежнему некого. Что тут делать? Я взвалил его себе на спину и понёс. Думал, Дражко закричит взять и щуку, но он и не пискнул. Лезть вверх по круче было нелегко, трижды я падал на колени, съезжал далеко вниз. Дражко ничего, помалкивал себе, только знай сопел мне в ухо, крепко обняв за шею… Всё-таки я выбрался с ним на берег, и тут нас приметил шедший мимо гридень из княжьих. Мигом вернулся, схватил у меня Дражка, бегом в крепость с ним побежал… Тоже мне, покалеченного нашёл!
Отдышавшись, я вернулся забрать добро. Постоял над щукой, и невесть с чего мне стало её жаль.
Сильное тело вытянулось в смерти и словно бы ссохлось, потеряв былую гибкую стать, расшитые бисерные бока потускнели, прихваченные ледком… Была бы жива, я бы, пожалуй, отпустил её в прорубь. Пусть бы гуляла себе в речной придонной траве да рассказывала малым щурятам, какие бывают на свете чудеса.
Белая дорога реки, стиснутая заледенелыми кручами, уходила вдаль, в мглистую морозную дымку. По верху обрывов неподвижными стражами стояли одинокие великаны-сосны, а внизу, заметённые по макушки, дремали в голубых перинах заросли ольхи, по которым самую реку называли иногда Вольховой… И розовыми столбами возносились в звенящее безоблачное небо дымы из невидимых отсюда, с реки, ладожских домов! И стояло над ними далёкое солнце в морозном венце негреющих прозрачных лучей!
Не в первый раз я на всё на это смотрел. Да тут только понял, мимо какой красы проходил не глядя, не видя, – и слёзы навернулись вдруг на глаза… Почему? Может быть, потому, что жила теперь эта краса для меня одного, не мог я показать её ни матери, ни отцу, ни сестрёнке милой Потворе?.. Даждьбог весть…
Было жаль щуку, жаль Дражка, а себя, конечно, всех жальче. Ещё немного, и точно разревелся бы сам не хуже мальца, и размазывал бы сопли ободранным кулаком… Однако сдержался. Почистил на себе одежду, собрал рыбу да снасти и пошёл. Надо было всё же отнести щуку Дражку, не то ведь опять подумает – украсть захотел. Да и утешить глупого…
10
Сегодня Гуннар Чёрный устраивал пир! Да не как попало устраивал, не где-нибудь: у господина Рюрика, в самих княжеских хоромах. А почему бы ему и не затеять пира-веселия, ведь он, Гуннар, стал теперь не беднее лучшего из торговых гостей! Вот возьмёт ещё и сам выстроит себе дом и станет в нём жить, добра наживать… Всего вдосталь будет на его пиру! Словенских пирогов и морской рыбы, по-урмански посоленной. Каши с мёдом и козьего сыра мюсост, до которого превеликие охотники все эти мореходы. И хоть залейся – кваса нашего да сбитня пахучего и хмельного напитка скир, которого Гуннаровы товарищи загодя наготовили из кислого молока!
Вчера вечером прибежал к нам во двор малец Дражко. Приодетый, умытый, новенький поясок в серебре – не иначе, Гуннаров подарочек. Мне, девке будто, вложил в руку сладкий пряник, старой Доброгневе поднёс заморский костяной гребешок – та прямо помолодела, залюбовалась. А самому Добрыне поклонился поясным поклоном и вымолвил, ну ни дать ни взять нарочитый посол:
– Так тебе молвит Гуннар Гуннарович, урманский гость! Челом бьёт, просит завтра на пир!
Добрыня вытер руки о передник, положил шило, выпрямился, ответил спокойно:
– За честь спасибо! А и то, Дражко, многих ли обошёл?
Я жевал в углу свой пряник, слушал вполуха: мне-то что, меня не зовут.
– Многих! – отвечал Дражко гордо. – У меня от него ко всем слово!
Добрыня заложил руки за спину, светлые брови сошлись у переносья в одну черту:
– И у Найдёны Некрасовны небось был? Что же сказала – на веселье пойдёт ли?
И спросил вроде негромко, а сам так сжал зубы, будто стон готовился задавить! Я видел. Дражко чуть смутился, отвёл глаза:
– Я с Жизномиром, с братом её, говорил. Он мне сказывал, что непременно пойдёт… Девкам при мне велел платье ей приготовить лучшее какое ни есть…
Добрыня, по-моему, даже пошатнулся. Тут-то бабка Доброгнева подала голос от печки, костлявым пальцем поманила Дражка:
– Ты, милый, забери-ка свой гребешочек… Гуннаровича за ласку поблагодари, да ни к чему мне, старой, у меня уж и волосы-то все посеклись…
– За честь, – повторил Добрыня глухо, – спасибо. А ноги моей на том пиру не будет!
Дражко никак такого не ожидал. Заморгал, повернулся ко мне… Да мог ли я ему помочь? Против Добрыни, если упрётся, разве что самому князю встать. С тем Дражко и ушёл, и собаки зарычали на него у калитки.
Так-то вот! А было это вчера, а теперь и нынешний день клонился к закату, и гости в княжеский дом, поди, все уже собрались…
А того, что это кончался последний день моего холопства, мне и вовсе неоткуда было знать.
Добрыня мой нынче с утра был точно больной. Лежали у него сапоги раскроенные для молодого варяжского воеводы Вольгаста – пробовал работать, да мало что выходило. Это же видно, если у кого всё валится из рук. Смотрел я на него, смотрел… а потом взял вдруг и сказал:
– А сходил бы ты к ней, Добрыня Бориславич. Словом хоть перемолвился бы.
