Вальтер Скотт - 7 лучших историй для мальчиков
Необходимо было двигаться вперед с наибольшей быстротой. Вопрос шел об их общем спасении. Если наводнение усилится, где тогда найти убежище? До самого горизонта не видно было ни одного высокого пункта, а на такую низменную равнину воды должны были нахлынуть очень быстро.
Лошадей пустили во весь опор. Таука неслась впереди. В эти минуты она больше какого-нибудь земноводного с его могучими плавниками заслуживала название морского коня, ибо скакала в воде, словно это была ее родная стихия.
Вдруг, около десяти часов утра, Таука стала проявлять признаки сильнейшего волнения. Она то и дело поворачивала морду к южным необозримым просторам равнины. Она протяжно ржала, с силой втягивала свежий воздух, порывисто вскидывалась на дыбы. Скачки лошади не могли вышибить Талькава из седла, но все же он не без труда справлялся с нею. Он натянул удила – выступавшая изо рта коня пена окрасилась кровью, но горячее животное все не унималось. Хозяин Тауки сознавал, что стоит дать ей волю, и она во весь опор умчится к северу.
– Что это творится с Таукой? – спросил Паганель. – Уж не впились ли в нее здешние прожорливые пиявки?
– Нет, – ответил индеец.
– Значит, она чего-то испугалась.
– Да, она почуяла опасность.
– Какую же?
– Не знаю.
Хотя опасность, почуянная Таукой, была еще недоступна глазам, но слух уже улавливал ее. Глухой рокот, похожий на рокот прилива, доносился издалека, из-за линии горизонта. Порывистый ветер был влажен и нес с собой водяную пыль. Птицы, видимо улетая от какого-то явления природы, неизвестного нашим путешественникам, неслись во весь дух. Лошади, ступая по колено в воде, уже ощущали напор течения. Вскоре со стороны юга, в какой-нибудь полумиле от нашего отряда, послышалось ужасающее мычанье, ржанье, блеянье, и вдали показались огромные стада перепуганных животных. Опрокидывая друг друга, вновь поднимаясь, бешено порываясь вперед, они мчались со страшной быстротой. С трудом можно было разглядеть этих обезумевших животных из-за поднимаемых ими столбов водяных брызг. Кажется, и сто самых больших китов не могли бы с большей силой взволновать океан.
– Anda, anda![55] – крикнул громовым голосом Талькав.
Что это такое? – спросил Паганель.
– Разлив! Разлив! – ответил Талькав и, дав шпоры лошади, помчался к северу.
– Наводнение! – воскликнул Паганель. И все понеслись вслед за Таукой.
Нельзя было медлить: милях в пяти на юге уже виднелся надвигавшийся оттуда огромный, широчайший водяной вал, превращавший равнину в настоящий океан. Высокие травы исчезали, словно скошенные. Вырванные водой мимозовые растения неслись по течению, образуя как бы островки. Вода прибывала с непреодолимой силой. Очевидно, перемычки между крупнейшими реками пампасов были разрушены, и, быть может, воды Колорадо на севере и Рио-Негро на юге слились в один поток.
Водяной вал, на который указал Талькав, надвигался со скоростью скаковой лошади. Наши всадники уносились от него, словно тучи, гонимые вихрем. Их глаза напрасно искали места, где можно было бы найти убежище: до самого горизонта простиралась вода. Охваченные паническим страхом, лошади мчались неистовым галопом. Всадники едва держались в седлах. Гленарван часто оглядывался назад.
«Вода настигает нас», – думал он.
– Anda, anda! – кричал Талькав.
И всадники пытались еще увеличить скорость бега своих лошадей. С боков несчастных животных, истерзанных шпорами, сочилась кровь – она тянулась по воде длинными красными нитями. Лошади спотыкались о неровности почвы. Они запутывались в скрытых под водой травах. Они падали. Их заставляли подниматься. Они снова падали, и снова их заставляли подниматься. А между тем уровень воды все повышался и повышался. По ней уже шли волны, говорившие о том, что грозный вал вскоре настигнет путешественников, – его гребень пенился уже меньше чем в двух милях позади них.
С четверть часа продолжалась эта отчаянная борьба с грознейшей из всех стихий. Беглецы не были в состоянии дать себе отчет в том, какое расстояние они покрыли, но, судя по быстроте, бега лошадей, вероятно, оно было немалое. Между тем лошади, будучи уже по грудь в воде, могли двигаться вперед лишь с величайшим трудом. Гленарван, Паганель, Остин – все считали себя погибшими, обреченными на страшную смерть. Лошади начинали терять почву под ногами, а глубина в шесть футов означала для всадников смерть.
Не поддается описанию смертельная тоска этих восьми людей, по пятам которых надвигался чудовищный водяной вал. Они чувствовали, что борьба со стихийным бедствием превышает человеческие силы. Спасение их зависело уже не от них.
Прошло пять минут, и лошади поплыли. Течение несло их с невероятной скоростью, превышавшей скорость самого быстрого их бега, то есть быстрее чем двадцать миль в час.
Казалось, уже исчезла всякая надежда на спасение, как вдруг раздался голос майора:
– Дерево!
– Дерево? – воскликнул Гленарван.
– Там, там! – отозвался Талькав и указал пальцем на гигантское ореховое дерево, одиноко поднимавшееся из воды саженях в восьмистах от них.
Подгонять своих спутников Талькаву не пришлось. Все понимали, что надо во что бы то ни стало добраться до этого дерева, так неожиданно попавшегося на их пути. Лошади, видимо, не в силах были доплыть до него, но люди, по крайней мере, могли спастись: течение несло их к дереву. В этот миг лошадь Остина глухо заржала и исчезла под водой. Сам он высвободил ноги из стремян и поплыл, мощно работая руками.
– Хватайся за мое седло! – крикнул ему Гленарван.
– Спасибо, сэр, – ответил Том Остин. – Руки у меня крепкие!
– А как твоя лошадь, Роберт? – спросил Гленарван, поворачиваясь к юному Гранту.
– Она плывет, сэр, плывет, как рыба.
– Внимание! – сказал громко майор.
Не успел он произнести это слово, как огромный вал настиг беглецов; чудовищный, в сорок футов вышиной, он обрушился на них с ужасающим шумом. Люди и животные – все исчезли в водовороте пены. Колоссальная масса воды, в несколько миллионов тонн весом, понесла их в своем бешеном разливе.
Когда вал прокатился дальше, путешественники вынырнули на поверхность воды и поспешно пересчитали друг друга. Все были налицо, но лошади, кроме Тауки, исчезли.
– Смелее! Смелее! – подбадривал Паганеля Гленарван, поддерживая его одной рукой и работая в воде другой.
– Ничего… ничего!. – отозвался почтенный ученый. – Я даже не жалею…
Но о чем не жалел он, так навсегда и осталось неизвестным, ибо конец фразы бедняге пришлось проглотить вместе с большим количеством мутной воды. Майор спокойно плыл вперед стилем, который одобрил бы любой учитель плаванья. Матросы скользили, как два дельфина, попавшие в родную стихию. Что касается Роберта, то он уцепился за гриву Тауки, и она тащила его. Лошадь, мощно рассекая грудью воду, инстинктивно плыла к дереву, куда, впрочем, несло ее и течение.
До дерева оставалось только саженей двадцать; еще несколько минут – и весь отряд доплыл до него. Это было счастьем: не будь дерева, пропала бы всякая надежда на спасение – пришлось бы погибнуть в волнах.
Вода доходила до нижних основных ветвей дерева, и потому взобраться на него было нетрудно. Талькав бросил лошадь и, подсадив Роберта, первый влез на дерево, и вскоре его могучие руки помогли всем остальным измученным пловцам взобраться туда же.
Между тем Тауку быстро относило течением. Она поворачивала к хозяину свою умную голову и, встряхивая длинной гривой, ржала, как бы зовя его на помощь.
– Ты бросаешь ее на произвол судьбы? – спросил Паганель Талькава.
– Я?.. – крикнул индеец.
И, кинувшись в бурные воды, он вынырнул саженях в десяти от дерева. Через несколько минут рука его уже держалась за шею Тауки, и оба – лошадь и всадник – плыли по течению к северу, в туманную даль.
Глава XXIII
Путешественники ведут птичий образ жизни
Дерево, где Гленарван и его спутники нашли себе убежище, походило на ореховое; листья его были блестящие и крона закругленная. На самом же деле это было омбу, растущее в одиночку среди аргентинских равнин. Его огромный, искривленный ствол прикреплен к земле не только толстыми корнями, но и могучими отростками, что делает его особенно устойчивым. Поэтому-то оно и смогло выдержать такой штурм водяной стихии.
Это омбу имело футов сто вышины и могло покрыть своей тенью окружность саженей в шестьдесят. Основой этой громады являлись ствол в шесть футов толщиной и идущие от него три массивные ветви. Две из них поднимались почти вертикально. Они-то и поддерживали огромную крону, разветвления которой, скрещенные, перепутанные, словно сплетенные корзинщиком, образовали непроницаемое прикрытие. Третья ветвь, напротив, тянулась почти горизонтально над ревущими водами; ее нижние листья в них даже купались. Эта ветвь представляла собой как бы мыс зеленого острова, окруженного океаном. На таком гигантском дереве недостатка места, конечно, не чувствовалось, и под его роскошной листвой было вдоволь и воздуха и прохлады. Глядя на колоссальную крону омбу, поднимавшую чуть не до самых облаков свои бесчисленные, перевитые лианами разветвления, и на солнечные лучи, скользившие сквозь просветы листвы, можно было, право, думать, что на этом дереве вырос целый лес.
