Стивен Гулд - Джампер: История Гриффина
— Слушай, сейчас все разлетится, если ты не возьмешь.
Я подвинул бумаги к ней поближе, стараясь держаться на расстоянии.
Она опустила руку, стараясь не соприкоснуться с моей, но тем не менее прижала листки к скамейке. Я выпрямился и отошел.
— Что это было? — В ее голосе прорывался еле сдерживаемый крик. — Как ты это сделал?
Я показал на бумажки.
— Там все написано. Смотри.
Она взяла мои листки, а я тихо сказал:
— У меня есть и другие рубцы — старые шрамы. Первые две истории как раз о дне, когда они появились, а мои родители были еще живы. Я знаю, там написано про наркотики, но это все хрень, верить этому не нужно. — Я указал на правое бедро, где была рана, которую я получил тогда. — В ту ночь они чуть меня не убили.
Она стала читать, время от времени взглядывая на меня, словно следя за моими передвижениями.
— Значит, тебя на самом деле зовут Гриффин О’Коннер?
Вот она дошла до третьей страницы и спросила:
— Кто такие Сэм Коултон и Консуэло… эээ… Монхаррас? — букву «х» она произнесла правильно, мягко.
— Сэм и Консуэло нашли меня в пустыне после… той ночи. Выходили меня, а потом мы с Консуэло уехали в Оахаку, где я жил у ее племянницы почти два года, пока «они» снова меня не нашли, так что мне пришлось уехать. После этого я жил сам по себе. Эти ублюдки держали Сэма и Консуэло в заложниках, стараясь добраться до меня. Когда я наслал на них службу иммиграции… ну, сама увидишь.
Она продолжила чтение. Дойдя до перечисления убитых, она перестала посматривать на меня. Я замер в неудобной позе, с прижатыми к телу руками. Я чувствовал, как опустились мои плечи, я весь ссутулился. Обвиняемый сидит на скамье подсудимых, ожидая вердикта присяжных.
— Так почему они хотят тебя убить?
Я покачал головой.
— Если бы я знал наверняка…
— Это имеет отношение к тому, м-м-м, что ты сейчас сделал?
— Да, я думаю.
— А что ты сделал? — Она облизнула губы. — То есть я видела, что ты исчез, но куда ты делся?
— Домой, ну, в Южную Калифорнию. В пустыню.
— Да врешь ты все.
Я покачал головой.
— Нет. Хочешь увидеть? — и сделал шаг вперед.
Она подняла руки вверх.
— Эй, парень!
Я снова отошел, уголки моих губ опустились. Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста.
Эвэ показала на дальний угол кладбища.
— Видишь тот угол у здания родильного дома? — Он был в двухстах ярдах от нас. — Прыгни туда. Покажи мне.
Я показал.
Сколько там могло быть «чувствительных»? Надеялся, что ни одного.
Я стоял там, на расстоянии в двести футов, и махал ей. Спустя какой-то момент она тоже подняла руку и жестом меня подозвала. Я вернулся, своим способом. На сей раз, когда я появился, она не дергалась.
— Я полагаю, это наркотики. Ты что-то подмешал в кофе?
Я покачал головой.
— Как ты это делаешь?
— Ну, просто делаю. Первый раз — когда мне было пять.
— Бумажный стаканчик из «Старбакса», там, в Мон-Сен-Мишеле — ты сказал, что привез его из Сан-Диего. Ты имел в виду то же утро, да?
Я кивнул.
Начинался дождь, ветер приносил крупные капли.
— Черт! — сказала Эвэ. — Меня так достала зима! Хочется тепла. — Она говорила расстроенным тоном, и я подумал, что дело не в погоде.
— Не в моих силах сделать погоду теплее, — сказал я. — Но могу взять тебя куда-то, где уже тепло.
Она не сказала «нет». Глаза еще смотрели диковато, но лоб она уже не морщила.
— Как насчет тайской еды?
ДВЕНАДЦАТЬ
Посвящение
Мы шли вниз по Кенсингтон-Хай-стрит, это было наше третье свидание, и Эвэ вдруг сказала:
— Давай зайдем.
Я подумал, что имелся в виду обувной магазин, но она потянула меня в сторону, по направлению к магазинчику на углу.
— Что такое? В аптеку?
— Да, в аптеку.
Я зашел следом за ней — в Нью-Джерси вечер только начинался, а в Лондоне уже было десять, и они собирались закрываться.
— Тебе что-нибудь нужно?
Она посмотрела на меня через плечо и тихо сказала:
— Нам нужно, — и покраснела.
Она купила презервативы «Дюрекс» и лубрикант, но деньги взяла у меня, потому что у нее была только американская валюта.
Лицо продавца ничего не выражало, а мои уши полыхали.
Выйдя на улицу, она заявила:
— У нас есть еще два часа.
Я уже предлагал ей показать свою Нору, но она отказывалась. Вообще-то, на другие мои предложения она соглашалась — искупаться в Мехико, выпить кофе в Париже, съесть тапас в Мадриде и сотей в Пхукете. Но не ко мне домой.
— Ух! Я этого никогда не делал.
Она кивнула.
— Я знаю. Это видно. — Она подошла и прижалась ко мне. — А тебе хочется?
Я молча кивнул.
— Ну и вот.
Позже, когда мы лежали в постели, тесно прижавшись друг к другу, она выяснила, что я на тринадцать месяцев моложе. Ей-то было уже семнадцать с половиной.
— Господи, это же просто совращение малолетних!
Я убрал руку, но она вернула ее обратно.
— Ну, гораздо веселее, чем совращение, — убеждал я. — Смотри на это как на благотворительность для мальчика-сироты.
— Мальчика-сироты?
— Мальчика-сироты.
Вас мрачный Рок влечет к делам жестоким,
О, смилуйтесь! Ведь я же сирота —
Ребенок беззащитный, одинокий!
— А? — я был совершенно сбит с толку.
— И ты еще англичанин! «Пираты Пензанса». Гилберт и Салливан. Это тебе говорит о чем-то?
— Ой! Я ее никогда не видел. «Песня Генерала», да? Пожалейте… как там дальше?
— Смилуйтесь, ведь я же сирота. Сколько сейчас? О, черт! — Она оттолкнула мои руки. — Скорее верни меня, иначе меня навсегда посадят под домашний арест!
Я прыгнул с ней на угол ее квартала, полагаясь на сгущающуюся мглу, которая помогла скрыть наше появление. Она поцеловала меня и бросилась бегом вверх по дороге, и я видел, как сумка с книжками подпрыгивала на ее плече.
Я прошел между двумя припаркованными машинами и прыгнул обратно.
Отец Эвэ каждый день ездил на работу — сорок пять минут в один конец, так что редко возвращался домой раньше шести. Ее мать работала в средней школе в округе Нешамини в Пенсильвании — за рекой, и еще пройти. Так что у нас на протяжении почти всей недели было время между четвертью четвертого и половиной шестого.
— Заметь, мы не ставим никаких рекордов. Трижды в неделю, максимум, — говорила она.
Мне пришлось купить еще презервативов.
Она рисовала меня голым.
Ну, обнаженным, с альбомом в руках.
Мы рисовали друг друга.
И еще мы плавали обнаженными при лунном свете в Пхукете.
И еще ели в маленьких кафе с видом на Сену, пока она делала домашние задания. Я помогал ей с французским, а она мне — с алгеброй.
— Мадам Брескин говорит, что мое произношение значительно улучшается.
— Французский — язык любви. Давай вернемся ко мне.
Она смеялась.
— Ну, нет. У меня времени еле хватает на то, чтобы закончить эссе.
Мой вздох был красноречив.
— Завтра. Будут домашние задания или нет, все равно, — пообещала она.
Но на следующий день ее не было. Мы встречались на «Шелл-стейшн», через дорогу от школы, на Гринвуд-авеню, всего в нескольких кварталах от ее дома.
Я подумал, не позвонить ли, но она в свое время говорила, что у них там определитель номера, так что если я собирался звонить, нужно было делать это оттуда, где я, по официальной версии, живу. Держа в руке горстку монет, я вошел в будку телефона-автомата в Бальбоа-парке Сан-Диего и набрал ее номер.
Она отозвалась.
— Привет, — сказал я.
— Откуда ты звонишь? Где код шесть-один-девять?
— Сан-Диего. Как дела? — На самом деле, я имел в виду «можешь ли сейчас разговаривать?».
— Я дико разозлилась. Отец рылся в ящиках моего ночного столика. Нашел рисунок, который я делала с тебя обнаженного. Когда мы рисовали, помнишь?
— Это был отличный рисунок. Ой, и что он сказал? А ты-то что сказала?
— Я сказала, что нарисовала фантазию. И что это не его дело, а если он будет копаться в моих вещах, я уйду из дома. — Она прочистила горло. — Ну, и были всякие крики.
— Когда это случилось?
— Сегодня. Он приехал и забрал меня из школы. Прости. Я под домашним арестом на месяц. Он что-то подозревает — теперь я должна возвращаться из школы прямо домой и отзванивать ему на работу. Никуда нельзя выходить из дома, кроме школы. Думаю, он и телефонные звонки проверяет.
— И что ты собираешься делать?
— Разберемся. Мама расстроена, но больше из-за него, мне кажется. Я-то знаю, что они тоже этим занимались, когда учились в старших классах. Он ханжа. А мама как раз наоборот — даже проверяла, есть ли у меня презервативы, когда я перешла в старшие классы.
— Правда? Она мне сразу понравилась. — Я пытался держаться беззаботного тона, но чувствовал, что вот-вот разревусь. Я не мог себе представить, что не увижу ее месяц.
