Михаил Водопьянов - Полярный летчик
Сильным боковым ветром меня снесло на запад. Заметил я это не сразу: снос ведь не всегда учтёшь. Кажется, впереди Ванкарем. Делаю круг, всматриваюсь… Что такое? Говорили, что в Ванкареме всего несколько яранг – переносных жилищ чукчей вроде шатров, обтянутых моржовыми шкурами, – да один маленький домик. А тут большие строения, две высокие радиомачты. Да это же посёлок на мысе Северном! Выходит, промазал километров на двести? Но нет худа без добра. Я слышал, что на Северном есть бензин, а в Ванкареме его мало. Горючее туда возят на собаках из Уэлена. Решил сесть и наполнить вместительные бензобаки горючим.
Вскоре после заправки самолёт вылетел в Ванкарем. И опять я промазал. Подвела туманная дымка, стелившаяся над землёй. К счастью, вижу, внизу едут люди на собаках. Хотел сесть около них да спросить, где этот неуловимый Ванкарем, но для посадки нет подходящего места. Низко пролетел, стараясь разглядеть, что это за люди. Одеты во всё меховое – значит, чукчи и, должно быть, не умеют читать по-русски. На всякий случай пишу записку: «Махните руками в сторону Ванкарема». Положил бумажку в футляр вымпела и сбросил его. Люди на земле прочли и дружно замахали руками в одном направлении, указывая мне путь на восток.
Люди в меховой одежде оказались первыми спасёнными челюскинцами, ехавшими из Ванкарема в Уэлен.
Не успел я сесть в Ванкареме, как сразу же решил лететь в лагерь Шмидта. Накануне Доронин уже побывал там и вывез двоих. «ПС-3» опять подвёл его: в конце взлёта отломалась стойка шасси. Стойку челюскинцы починили, но не очень крепко. Чтобы не перегружать машину, Доронин взял только двух пассажиров. Опять сломалась проклятая стойка. Одна лыжа повисла в воздухе. Доронин сумел посадить самолёт только на одну лыжу.
Перед стартом я разгрузил машину от всего лишнего, даже бортмеханика не взял с собой, чтобы захватить побольше челюскинцев. Обошёл со всех сторон свой «М-10-94».
– Ну, дружище, до сих пор ты меня не подводил. Не подкачай и в этом, решающем полёте!
От Хабаровска до Чукотки я пролетел больше пяти тысяч километров, но они не запомнились мне так, как короткий, в сто пятьдесят километров, перелёт из Ванкарема на дрейфующую льдину челюскинцев.
Он продолжался всего сорок минут.
– Увидишь на горизонте дым, – объяснили мне, – это в лагере жгут костры.
Я с таким напряжением смотрел вперёд, что уставшие глаза начали слезиться, горизонт становился мутным. Протру глаза и опять вглядываюсь в даль. Набегали клочья тумана. Несколько раз пар, подымающийся из полыньи, я принимал за дым сигнального костра, а тень от ледяных нагромождений – за жилища и людей.
Когда я увидел наконец громадный столб чёрного дыма, даже закричал «ура!» от радости.
Вот он, легендарный лагерь Шмидта! Между ледяными глыбами стоят маленькие палатки. В стороне лежат на снегу две шлюпки. На вышке развевается флаг. Он кажется особенно красным на белом снежном фоне.
Мотор самолёта пел победную песню. Долетел всё-таки! Нашёл льдину челюскинцев!
Через несколько минут я благополучно посадил машину на крохотную площадку. Хотелось смеяться, петь… Вылезаю и улыбаясь, кричу:
– Кто следующий? Прошу в самолёт!
Не выключая мотора, я взял на борт четырёх человек и пошёл на взлёт.
Во второй рейс из лагеря Шмидта у меня было три пассажира.
На полпути я заметил, что резко упала температура воды верхнего бачка. Дело плохо! Не теряя ни минуты, я стал набирать высоту. Это дало бы возможность, в случае если откажет мотор, спланировать как можно ближе к берегу. Мысленно я умолял мотор: «Поработай, дружок, ещё каких-нибудь десять минут – и тогда мы будем вне опасности!»
Великолепным самолётом был «М-10-94», отличным мотором советский «М-17». Волновался я напрасно. Вода не закипела, и мотор не остановился. Просто испортился термометр.
Я хотел вылететь в третий рейс, но меня не пустили – темнело.
«Невезучее» число
Ночью в Ванкареме никто не спал. Я ворочался с боку на бок в спальном мешке. Рядом на полу в такой же меховой упаковке лежал Каманин. За ним – Молоков. Авиаторов поместили в единственный стоящий здесь домик, куда мы набились как сельди в бочку. То и дело хлопала дверь – это кто-нибудь, не выдержав, уходил к радистке, дежурившей у аппарата. Когда он возвращался, все поворачивали к нему головы:
– Ну, как там?
– Со льдины радируют, что пока всё в порядке…
Завтра – тринадцатое число, «невезучее», как говорит поверье. В то время многие лётчики верили в приметы. Они не брились в день отлёта, не фотографировались перед стартом, возвращались домой, если дорогу на аэродром перебегала чёрная кошка. И, конечно, старались не лететь тринадцатого. «Чертовой дюжины» боялись. И сейчас в городах некоторых капиталистических стран нет домов номер тринадцать, в отелях вслед за двенадцатой комнатой сразу четырнадцатая…
Что касается меня, то мне почему-то всегда особенно везло в это «невезучее» число или только так мне казалось. Во всяком случае, я готов был лететь тринадцатого апреля 1934 года в лагерь челюскинцев, если… если только позволит погода. А она-то и заставляла волноваться.
Люди в Ванкареме прислушивались, не начинает ли завывать ветер. Они с опаской посматривали в небо. Сквозь туманную дымку еле просвечивали зеленоватые звёзды. Стоял такой крепкий мороз, что снег под ногами хрустел, как битое стекло.
Челюскинцы, доставленные на материк, тревожились за судьбу своих товарищей, ещё находившихся на льдине. Они знали, что те тоже не спят, пристально вглядываются в чёрную даль, привычным слухом ловят каждый скрип льда, каждый вздох неспокойной арктической ночи. Шестеро ждут не дождутся ещё позднего, по-северному неяркого рассвета. Не затмит ли его пурга? Смогут ли подняться в воздух самолёты? Не помешает ли шторм, готовый вот-вот нагрянуть в этот район Ледовитого океана? Вдруг начнётся торошение? Сколько раз, когда дули штормовые ветры и льдины под вой и грохот налезали одна на другую, образуя высокие хребты, челюскинцы бросались перетаскивать ящики, а то и палатки, перекатывать на безопасное место бочки. Пятнадцать раз подвижка льдов ломала ледяные «аэродромы», и их заново сооружали в других местах. Хорошо, что на льдине был большой, дружный коллектив, но и ему приходилось туго, когда наступало сильное сжатие льдов. А теперь там только шесть человек! Что они смогут сделать, если поломает взлётно-посадочную полосу? Другой им не соорудить. Что же будет с оставшейся шестёркой? Оставшимся пришлось бы сбрасывать продукты. Шлюпка, радио у них есть. Если образуются большие разводья, они смогут плавать, а ледокол их подберёт.
Вот о чём думали в Ванкареме в ночь на тринадцатое. Утро над морем стояло туманное. Туман рассеялся к полудню. И тогда Каманин, Молоков и я вылетели звеном на трёх одинаковых машинах «Р-5».
Не успели наши самолёты сесть, а радист Кренкель, оказывается, уже передавал последнюю радиограмму в Москву:
«Прилетели три самолёта. Сели благополучно, снимаем радио, сейчас покидаем лагерь Шмидта. К передаче ничего не имею. Прекращаю действие радиостанции».
На льдине было восемь ездовых псов. Разве можно было оставить на льдине собак – лучших друзей человека, просто незаменимых на Севере! Их погрузили в фанерные футляры для парашютов, привязанные под крылья самолёта Каманина. В таких вот цилиндрических футлярах Молоков перевозил накануне людей. Он ухитрялся на «Р-5» брать шесть челюскинцев за один раз. Четырёх Молоков втискивал в кабину, двух, самых смелых, засовывал в парашютные футляры. Они чувствовали себя в них неплохо, а некоторые даже пели в полёте. В свой последний рейс Каманин взял боцмана Загорского. Молоков посадил капитана Воронина и коменданта ледяного аэродрома комсомольца Сашу Погосова. Я пригласил в машину радистов – Эрнеста Кренкеля и Серафима Иванова, заместителя начальника экспедиции Алексея Боброва.
Что же, можно и вылетать… Вдруг вижу, что-то чёрное виднеется из-под снега. Толкнул ногой – два чемодана. Решил взять. «Найдутся хозяева, – подумал я, – спасибо скажут». В самую последнюю минуту заметил связку тёплого белья. Погрузил и бельё. Оказалось, в ней было сто пар. Не оставлять – так ничего не оставлять.
Кренкель попросил меня сделать прощальный круг над льдиной. Он с грустью смотрел вниз и почему-то морщился.
Нас вышло встречать всё население Ванкарема – местное и приезжее – чукчи и челюскинцы…
Самолёты сняли с льдины последних пассажиров. Все бросились к ним, стали обнимать, целовать.
Выпустили собак. Они залились радостным лаем.
Лётчиков стали качать.
Я сказал Кренкелю:
– У тебя слёзы показались, когда я делал последний круг над лагерем. Жаль было расставаться, что ли?
– Будешь плакать, – отвечал радист, – когда тебе такого дядю, как Бобров, на ноги посадят!
…Ровно через два месяца после гибели парохода «Челюскин» сто четыре пленника льдов были спасены и доставлены на Большую землю. Тринадцатое февраля – день катастрофы – было для них очень невезучим числом, тринадцатое апреля – самым счастливым. И для нас, лётчиков, тоже. На Чукотку пришла правительственная радиограмма. В ней сообщалось, что в нашей стране «устанавливается высшая степень отличия, связанного с проявлением подвига, – звание Героя Советского Союза». Первыми героями стали семь лётчиков, участвовавших в спасении челюскинцев: А. Ляпидевский, С. Леваневский, В. Молоков, В. Каманин, М. Слепнёв, М. Водопьянов, И. Доронин. Наши бортмеханики были награждены орденом Ленина, а все челюскинцы – орденом Красной Звезды.
