Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
— Плохо делаешь. Плохо говоришь, — сказала Оглобля. Кинула младенца Ярчуку на спину, подхватив Ваню, туда же забросила и его, что‑то скомандовала волку — и тот поскакал вперёд.
Несколько раз оборачивал Ярчук ощеренную пасть назад, щёлкал зубами, но достать до Вани не мог, босые ноги Березая были ближе, а Ванины, благоразумно поджатые, дальше. Поняв, что Ваню цапнуть не удастся, волк перестал оглядываться. А малец ещё и подгонял его своей шишковатой веткой — иногда, при сильном замахе, доставалось и Ване, но волка за дорогу младенец исколошматил так, что удивительно было, как он ещё жив остался. Ваня ехал, крепко вцепившись в волчьи шерстистые бока, и коленями ощущал тяжкое дыхание зверя. Додола, забросив за плечи свои метровые титьки, чтоб не мешали, вышагивала рядом с ездоками, ни на шаг не отставая от бегущего волка, скорее — сдерживая свой ход, а на действия сыночка не обращала никакого внимания — так что Ване в конце концов жаль стало серого. Оглобля поднимала такой ветер, такую пыль, что Ваня почти задохся. Потом ей, видимо, наскучило сдерживать себя, и она, что‑то крикнув Ярчуку, унеслась вперёд, причём позади Додолы завился вихрь — и её зелёный наряд из мха клочьями разлетелся во все стороны.
Ярчук, оставшийся без присмотра, ещё несколько раз заворачивал назад голову, клацая на Ваню клыками, но всё впустую. В конце концов он оставил мальчика в покое и припустил так, что только ветер в ушах засвистал. Как Ярчук находит путь в густом лесу — Ваня понять не мог: ни дороги, ни тропинки впереди не было, но волк бежал так, будто перед ним расстилался гладкий шлях, а может, так оно и было, деревья как будто разбегались в стороны перед волчьим носом.
Куда они мчатся, что ждёт его впереди — Ваня старался не думать. Спутников он растерял, что делать дальше — не знал… Да и мало что сейчас от него зависело. Было ясно, что они всё дальше удаляются от дома Анфисы Гордеевны… И всё же соскочить на ходу Ваня и не пытался — этому Ярчуку только повод дай пустить в ход свои клыки… От долгой езды он укачался, Березая тоже сморило, и он ощутительно прильнул к его груди, как к спинке кресла, поэтому держаться Ване приходилось за двоих.
И вот деревья расступились — и они со всего волчьего маху выскочили на опушку леса, где собралось с десяток похожих на Додолу громадин весьма внушительного вида: волосатых, принаряженных в листву и мох и, по всему, настроенных весьма воинственно. Ярчук резко затормозил — так что Ваня с Березаем, кувыркнувшись через волчью голову, бухнулись прямо к ногам стоявшего впереди сородича Оглобли, который был одет в частые сосновые ветки. А может, эти ветки росли из него?! Потому что ноги его поросли хвоей.
Березай, невзирая на колотьё, скорёхонько пополз по ближайшей, похожей на ствол, ножище. Но до вершины не долез, был осторожно отцеплен и передан Додоле, которая стояла за спиной выступившего вперед Соснового. Голова его, показалось Ване, возвышается где‑то высоким–высоко. Верзила наклонился и поглядел на Ваню круглыми, лишёнными ресниц глазами — и опять мальчик не понял, что предвещает этот открытый взгляд. Ваня попятился и оглянулся: нельзя ли убежать — и увидел небольшой домик, охотничью заимку, самый обыкновенный человечий приют. Двери заимки были подперты дубовым стволом, значит, кто‑то там сидит, может, похожий на него… Ваня с надеждой глянул в единственное окошко — но оно было закрыто, что за ними делается, было не видать.
А лешаки, — Ваня понял уж, что это они, — окружили Ваню, замахали своими ручищами, которых, мальчику показалось, было слишком много, и вдруг заухали, как филины, завыли по–волчьи, затявкали по-лисьи, затрещали, засвиристели, закаркали, защёлкали по–птичьи, а один принялся сквозь шум и гам куковать, да так похоже, будто на плече у него сидела кукушка. Ваня чуть не оглох. Лешаки совсем его затеснили, сучковатые руки царапали ему лицо, он только глаза прикрывал, чтоб не выкололи их лесные чудища.
А те вдруг отскочили от него и с топотом заплясали вокруг — как будто Ваня был новогодним деревцем. И от взмахов их ветвистых рук, от воя и грая — поднялся немалый ветер и тоже пошёл в разгул: трава в испуге прилегала к земле, ветки деревьев, окруживших опушку, с треском ломались. И одно–два не очень стойких дерева были выворочены с корнями и тяжело ухнули наземь — хорошо, Ваня успел вовремя отскочить в сторону, а то бы его как раз придавило. Он прижимал к ногам подол долгой мешкотной рубахи, опасаясь, что и она улетит, как его прошлая одежда. Ваня испытывал не страх (куда страшнее было утром, когда он лежал связанный под попоной и слушал беседу Соловейка с Большаком), а какое‑то тупое оцепенение.
Тут Сосновый, схватив Ваню за шкирку, — опять! сколько можно! как только изношенная мешковина выдерживает! — поставил его в центр опушки и крепко надавил на темя… И мальчик будто прирос к земле, не получалось у него ни ногой двинуть, ни пальцами ног пошевелить. Руками он мог размахивать в своё удовольствие, а вот шагу ступить не выходило. Мог Ваня также крениться во все стороны, делать круговые движения туловищем, плеваться, кричать, плакать, говорить — а ходить не мог. Это было очень неприятно.
Лешаки убрались к краю опушки и обнялись с деревьями, каждый со своим: один обхватил дуб, другой приобнял черёмуху, третий прижался к липе… Пары хватило не всем деревьям. Рядом с Ваней остались двое: Додола и Сосновый. Березай с волком возились под окном заимки, ребятёнок пытался встать на ноги, хватаясь за волчьи бока — и пару раз, заметил Ваня, это ему удалось. Но тут Ваня опомнился, перевёл взгляд — и опешил: обнявшие деревья стали расти на ветру, становились всё выше, выше — и вот каждый стал вровень кто с дубом, кто с рябиной, кто с елью… А Сосновый вдруг ткнул в мальчика хвойным пальцем и проорал:
— Ваня!
— Ваня я, Ваня, — закивал Ваня.
Но его только назвали, а разговаривать с ним вовсе не собирались. Сосновый ушёл к краю поляны, к корабельной сосне, оставшейся без пары, и ну вытягиваться, из себя выходить — и ведь вытянулся‑таки до самой её макушки, откуда только что взялось… Березай, Ваня увидел, уже принялся шагать, держась за волчьи бока, Ярчук делает несколько шагов, и малый косолапо передвигается за ним. Вот бы Ване так‑то… Убежал бы он сейчас куда глаза глядят — ничего хорошего для себя от всех этих манипуляций с ростом Ваня не ждал. И так‑то он был лешакам по пояс — а теперь совсем… Чего они от него хотят? Додола же… Куда она подевалась? Ваня поглядел и только охнул: Оглобля в отличие от своих сородичей уменьшалась прямо на глазах, будто земля её заглатывала, миг — и от Оглобли осталось одно воспоминанье. А рядом с Ваней стояла коротышка ростом с локоток, макушка крошки Додолы как раз упёрлась в цветок–колокольчик, росший на поляне. Вот тебе и Оглобля!
А лешаки, стоявшие вокруг опушки в обнимку с деревьями, принялись вдруг раскачиваться и дроботать[26], и в этом мерном дроботе–топоте слышалась напряжённая барабанная дробь, как будто преступника привели на казнь… Преступника? Ваня оглянулся на сторожку: ему показалось, что кто‑то пытается выйти оттуда… Вроде бревно двинулось, Ваня напряжённо вгляделся: нет, всё как было, дверь плотно прикрыта… Блазнится[27]. Додола же, в метре от Вани обнявшись с колокольчиком, топотала вместе со всеми своими стебельковыми ножками.
Гул и ветер поднялись по всему лесу, окружившему опушку, а на опушке — тишина. Что всё это значит? Что с ним будет? Поставили его, как мишень, в центре поля. Как мишень?.. Ваня почувствовал, что ноги его стали неметь… И вроде от подошв в землю какие‑то отростки побежали… Щекотно, ой как щекотно!.. А внутри твёрдо и холодно… Что — всё — это — значит?
И вдруг бревно, подпиравшее снаружи дверь заимки, отлетело далеко в сторону, и в дверной проём, как снаряд, вылетел Шишок верхом на Перкуне, а тот заорал во всю глотку «ку‑ка–ре–ку–у–у!». Мерный барабанный дробот разом стих, как по команде: раз–два! Птичий всадник приземлился посреди поляны, рядом с Ваней. «Ши–шок», — выдохнул Ваня, с трудом ворочая языком, и говорить ему стало трудно — язык распух, как колода. «Хозяин, ты живой? — прошептал Шишок, подталкивая его локтем, — никак не мог раньше вырваться: лесной дух тут кругом руководит… Домовому трудно его осилить. Это я у себя в дому всё могу, дома ведь и стены помогают, особенно постеню[28], а тут… Но попробуем — деваться нам некуда». Отвернувшись от Вани и сделав шаг вперёд, Шишок крикнул, шваркнув балалайкой о землю:
— И чего это тут деется, а, Соснач?
Сосновый, оставив свою сосну в покое, закричал по–русски, и даже довольно гладко, хотя так же, как Додола, сглатывал многие звуки:
— Домовик, уходи в дом, там твоё место, а тут — мы хозяева!
— А кто ж спорит! Дом — домовикам, лес — лешакам! Спорить никто не собирается!
