Иштван Фекете - Терновая крепость
Противоположный берег напоминал этот, но трава была совсем непримятой, и тропку приходилось нащупывать ногой. Оглушительно вопящая птичья армия теперь уже не пугала Дюлу, — он выискивал в ней незнакомых птиц.
Потом они свернули от дамбы в сторону. Там в заросли камыша уходила узкая протока, и к иве была привязана лодка. Матула взял в руки вместо весла длинный шест.
— Им легче управляться. Тут мелко.
Отталкиваясь шестом, они поплыли по извилистой протоке.
— Не мешало бы тебе намазаться своей мазью.
Дюла послушался. В камышах еще было сумрачно, и вперед было видно всего на несколько метров, но мальчик чувствовал, что, как ни извилиста протока, движутся они в одном направлении. Вода была настолько мелкой, что лодка порой цепляла за илистое дно. Раздосадованные комары улетали обратно в свою засаду, убедившись, что человек с таким отвратительным запахом не съедобен. Покрыв себя слоем лимонной мази, Плотовщик мог спокойно наслаждаться утренним катанием на лодке.
Кое-где в камышах прятались птички, но они не взлетали, а в одном месте Дюла увидел на воде красивые цветы с мясистыми листьями.
— Кувшинки, — указал на них Матула.
Такое название показалось Плотовщику слишком прозаическим.
— Эти чудные цветы?
— Называют их и белыми лилиями. Но пока лепестки не раскроются, они похожи на кувшинчики.
Дюле нечего было возразить.
«Кра-а-а… ракака…» — прокричала над ними цапля, испуганно оттолкнувшись ногами от ветки большой ивы.
— Холера возьми твои тощие ноги! — пожелал ей Матула. — Напугать нас вздумала?
Потом из камыша вылетели кряквы.
— Теперь надо плыть тихонько. Скоро будем на месте.
— Здесь высадимся?
— А где же. Собирай вещи. Только не шуми.
На берегу виднелось нечто вроде тропки, но на ней поблескивала вода.
— Иди за мной след в след и нигде не останавливайся. Это тебе не по парку гулять.
Дюла еще раньше убедился, что тропинка в камышах и на самом деле не аллея в парке. Ну, а теперь!.. Идти приходилось, балансируя. Они проваливались в воду то по щиколотку, то по колено, но все же быстро продвигались вперед.
— Не продирайся с таким шумом, леший тебя возьми! Они же прислушиваются.
Дюла не знал, кто и где прислушивается, но пошел осторожней. Затем Матула, неслышно раздвигая ветки, полез в самую чащу, где оказался охотничий шалашик.
Дюла, еле переводя дух, пробрался к своему названому отцу, пропахшему табаком.
— Не шевелись. Может, они нас заметили.
Мальчик оцепенел. Его глаза уже привыкли к полумраку.
Достав нож, Матула принялся обрезать камышовые листья на внутренних стенах шалаша, но так осторожно, что стебли не шелохнулись.
— Целые две недели меня здесь не было, а камыш всюду расползается. Я раскрою глазки, а ты полезай тихонько сюда, в уголок.
В глубине шалаша лежал толстый слой сухой осоки.
— А не сыро тут, дядя Матула?
— Да нет же. Шалашик стоит на сваях. Пол дощатый, только его под камышом не видно.
Снаружи опять поднялся многоголосый гомон.
Дюла бесшумно подполз к старику, и когда приник на минуту к глазку в стене, то замер не дыша. Перед ним простиралось настоящее озеро, над которым слегка нависал их шалаш. Вокруг царила утренняя суматоха удивительного птичьего царства, жившего, на первый взгляд, беззаботной жизнью.
И как все это было близко от Дюлы!
— Ох, дядя Матула!.. — вздохнул Плотовщик и развел руками, не находя слов.
Вот перед ним остановилась серая цапля. Она застыла, вытянувшись, как солдат в почетном карауле. Ее суровый взгляд был устремлен на воду и через несколько секунд туда же нырнул ее длинный клюв, но с такой быстротой, что Дюла успел только заметить, как сверкнула серебристая рыба, а цапля дернула головой, проглатывая ее. И снова цапля замерла, словно ничего на свете ее не занимало.
— Рыбу поймала, серая, — заметил Дюла, но Матула, наводивший порядок в своей сумке, промолчал. Ведь то, что цапля ловит рыбу, вполне естественно и не стоит об этом говорить.
Но Дюла и не ждал, что скажет старик, его уже захватило поразительное зрелище: неподвижный и все-таки шелестящий камыш, тысячи птиц, которые копошатся вокруг, сверкая в лучах восходящего солнца, их разноголосый крик, свистящий полет уток, неожиданное появление на воде то одной, то другой птицы, мягкое скольжение в воздухе болотного луня, хриплый крик чаек, состязание лысух в беге по озеру…
— Ой! Дядя Матула, кто это? Она везет своих птенцов! Ой! — Дюла стонал от наслаждения, а Матула смотрел в свой глазок.
— Поганка, она же чомга. Если птенцы устают, то влезают на спину матери.
Дюла чувствовал, что эту картину нельзя ни сфотографировать, ни нарисовать, ни передать словами. Такая прелесть заключалась в осторожном скольжении чомги и в сверкающих глазках пяти пушистых комочков, важно восседавших на матери, которая вывела на прогулку своих малюток в это летнее, такое бесконечно тянувшееся во времени утро. Один малыш зевал и так мило, что Плотовщик, боясь засмеяться, прикусил свои грязные пальцы. Потом…
«Бррр… шшш… плить…» — видение исчезло, и ястреб чуть не унес маленького путешественника со спины чомги, но хищник лишь коснулся воды, потому что вся семья успела нырнуть.
— Чтоб ты сдох! — стукнул себя по колену Дюла. — Малыши не утонут?
— Не бойся. Старик их и раньше пугал. Им не повредит небольшое купание.
— Дядя Матула, почему мы не взяли ружье?
— Ты бы пристрелил ястреба?
— Может быть, и пристрелил бы!
— Может быть! От одного выстрела все птицы разлетятся кто куда. А если бы ты даже и пристрелил, кто полезет за ним в воду? Да и шалашу это на пользу не пошло бы. И только недели через две они бы тут снова осмелели. Не стоит.
— Это правда. Но вдруг бы их мать недоглядела…
— Пусть смотрит! На то она и мать.
—.. и ястреб схватил бы одного птенца?
— Если сумеет, пусть хватает. На то он и ястреб. Плотовщику трудно было согласиться с таким утверждением.
— Чомга все-таки не виновата.
— Ну, человека она не трогает, но если бы рыбы заговорили, они, поди, сказали бы другое… Чомга их дюжинами глотает.
Тут над водой поднялся ужасный шум.
Две серые вороны со зловещим карканьем гнались за большой птицей, не обращавшей, по-видимому, на своих серых преследователей никакого внимания.
— Она держит что-то в клюве, — встревожился Дюла, и ему почудилось, что острые когти впились в его собственный бок.
— Это коршун. Небось лысуху тащит. Мальчик испуганно посмотрел на старика.
— Не одну ли из трех наших маленьких лысух?
— Поди знай, где он ее словил! Заросли камыша, и лысух тут полно.
Дюла не утерпел и возразил Матуле:
— Все-таки ружье бы не помешало.
— Это как сказать! Вот я принесу ружье, и мы пристрелим ястреба. У него небось трое-четверо птенцов. Вот они и подохнут с голоду. Попищат немного, верно, два-три дня напролет, а потом замолчат.
Дюла призадумался над этими словами. Матула обстоятельно готовился закурить.
— Знаешь, лучше не лезть в их дела, — продолжал он, набивая трубку. — Когда я был мальцом, птиц здесь водилось раз в сто больше, а поди, и в тысячу. Конечно, и незаметно было, сколько изводят орлы и ястребы. Они, понятно, подбирали всякую дрянь. А потом понаехали сюда птицеловы из зоопарка, вылавливали всех подряд, даже цапель, ну и поредел птичий народ. Гордые птицы улетели и не вернулись обратно. Работники зоопарка больше навредили за одно лето, чем ястребы и другие хищники за двадцать лет. Тогда еще здесь были герцогские угодья.
— А герцог позволял?
— Плевал он на это. А может, и не знал. Инспектор жил в Пеште и не больно смыслил в таких делах. Здешние тузы только ахали. Ну, а мы, пешки, и пикнуть не смели, а то нас быстро поставили бы на место. Вот как обстояло дело.
— Черт побери! А теперь птицеловы не могут сюда заявиться? — с глубоким волнением спросил Плотовщик.
— Сюда? Ни одна живая душа, если без разрешения. Браконьеров задерживают егеря на своих моторках, а всяких побродяжек — мы. Да и за это теперь дают побольше, чем три дня тюрьмы. И вот, гляди, как в лесах навели порядок, так и цапли вернулись и другие птицы.
Дюла задумался над этим, но потом его снова притянул к себе глазок в шалаше, за которым на бесконечном экране развертывалось действие чудесного красочного фильма. И никогда не происходило то, чего можно было бы ждать; и никогда нельзя было угадать, какой персонаж появится на экране, станет ли он главным героем, когда исчезнет сам или когда его убьют, причем не по ходу роли, а на самом деле.
И действующие лица не разыгрывали ролей, а жили подлинной жизнью. Здесь не было деревянных мечей, электрических прожекторов и бумажных корон; здесь никому не принадлежала верховная власть, и всей гаммой красок, всем, от зарождения жизни до самой смерти, правил незримый закон.
