Владислав Крапивин - Бриг «Артемида»
– Я про тот страх теперь и не думаю. Не в нем дело…
– Так в чем же?
– В том… что было сегодня, – через силу сказал Гриша.
Капитан помолчал, стараясь (или делая вид, что старается) со всей серьезностью проникнуть в Гришины слова. Наконец сказал:
– Ну… а что такого случилось сегодня? Наказали матроса, который совершил воровство. Это было необходимо. Кстати, заступились как раз за тебя. Ведь именно ты пострадал от этого шельмеца…
– Но я же просил не делать этого! Я не хотел… чтобы из-за меня…
– Мало ли что ты просил, голубчик. Дело не только в тебе… Не знаю, поймешь ли ты меня, но попробуй… Есть законы, которые регулируют отношения в разных сообществах. И в нашем, корабельном, тоже. А ежели прощать человеческие подлости, сообщество рассыплется…
– А вот так… с человеком поступать…
– Что? Говори…
– Тоже подлость… – выговорил Гриша, понимая, что может обрушить на себя командирский гнев.
Гнева не было. Гарцунов помолчал и сказал с печалью:
– С такими убеждениями, Булатов, вам следовало записаться в декабристы. Но вы опоздали почти на тридцать лет…
Гриша молчал, с натугой вспоминая, кто такие декабристы. Гарцунов проговорил уже иным тоном:
– Мне кажется, дело тут в другом. Гардемарин Невзоров недавно рассказал мне о вашем споре. Он объяснил тебе, что в Корпусе к кадетам применяют иногда те же меры воспитания, и ты будто бы испугался…
Гриша не сдержался, хмыкнул со злостью.
Гарцунов продолжал:
– Бояться не следует. При должном прилежании и поведении ты никогда не подвергнешься таким мерам…
– Невзоров ничего не понял, – устало сказал Гриша. Он смотрел, как медные рожки месяца прячутся за горизонт. Было душно, звезды сделались тусклыми.
– Так чего же не понял Невзоров? – с мягкой настойчивостью подтолкнул разговор капитан.
– Он подумал, что я боюсь за себя… Ну да, я за себя, только… не того, что станут бить… Уж как-нибудь стерпел бы, наплевать… Я испугался иного…
– Чего же?
– Того, что… – Гриша проглотил комок и будто шагнул за борт. – Что меня там сделают таким же, как вы…
– Я?! – как-то по-мальчишечьи удивился Гарцунов.
– Не вы один, а вообще… господа офицеры…
Он снова был готов к командирскому гневу, и снова гнева не было. Просто Гарцунов опять перешел на казенный тон:
– Чем же, Булатов, не угодили вам офицеры брига «Артемида»?
– Я не про бриг, а про всех… Не хочу, чтобы меня тоже научили… отдавать такие приказы, как сегодня…
– О-о-о… – протянул Николай Константинович. – Это уже глубокие суждения. Целая философия…
Гриша слышал о том, что такое философия. Доктор как-то объяснял в одной из бесед про ученых. Но сейчас Гриша приподнял плечи и сказал:
– Не знаю…
– При такой философии стать офицером во флоте или в армии, конечно же, невозможно. Командиром может быть лишь тот, кто умеет при необходимости подавить в себе жалость к подчиненным. И не только в случае, как сегодня, это как раз пустяк. Иногда приходится посылать на смерть сотни, а то и тысячи людей. А как иначе?… Иначе – поражение и бесчестие… Ты, по-моему, слышал в кают-компании разговор о командире фрегата «Рафаил»?
Гриша помолчал и кивнул – вспомнил.
– Стройников был блестящий офицер, – сказал Гарцунов. – С немалыми заслугами и отличиями. Но в тот несчастный для себя день, когда фрегат окружила турецкая эскадра и не было пути к спасению, он не проявил должной твердости. Матросы заколебались, и Стройников не посмел отдать приказ, чтобы, сцепившись с вражеским кораблем, взорвать фрегат… За что и лишен был судом и государем наград, званий и дворянства…
Грише стало жаль Стройникова. Почти как Вялого…
– А зачем надо было взрывать-то? Ну сожгли бы себя и сколько-то там турок… Велика ли победа?
– Надо это было ради понятия чести… – твердыми, как деревянные кубики, словами объяснил Гарцунов.
– Ну… да. Но это была бы его честь, Стройникова. А матросы-то, вы говорите, не хотели. А честь… она разве бывает по приказу? Она ведь… когда человек решает сам…
– Матросы давали присягу государю, – сухо напомнил командир брига.
Да, здесь возразить было нечего. Гриша знал, что такое присяга. Дал ее – значит, умирай, но держись. Про это в стольких книжках написано… И нашлось лишь одно возражение.
– Но… – ощетинившись, выговорил Гриша, – я-то пока не давал присяги. И больше не хочу быть ни юнгой, ни кадетом.
– Вот как! И это – твердо?
– Да.
– Однако же… в твоем решении я не вижу смелости. Наоборот…
Гриша опять приподнял плечи: думайте как хотите.
– А впрочем… – раздумчиво сказал Гарцунов, – смелость, возможно, в этом есть. Как посмотреть… Никто тебя, мальчик, не станет неволить… Однако же будет еще время подумать и рассмотреть все неторопливо. Может быть, ты и передумаешь… А пока вот, возьми… – Гарцунов взял Гришу за кисть руки, разжал его пальцы и вложил в них теплую монету. Гриша понял сразу, что это злосчастный рубль…
Ну, почему, почему не отдал он его девочке Анне на острове Флореш? Пожалел – и оттого все несчастья!.. Да нет же, не пожалел! Побоялся, что отберут у нее монету взрослые, разменяют на мелкие сентаво и сантимы, пустят на хозяйство. У них ведь там, в Понта Дельгада, любые деньги в ходу. Матросы, вернувшись из кабака, рассказывали, будто лавочник принимал не только португальские крузейро, что выдал команде корабельный ревизор, но и русские гривенники, и завалявшиеся в карманах английские пенсы…
«Не изворачивайся, – сказал себе Гриша. – Пожадничал, отделался стеклышком, за это напасти на твою голову…» – «Да не жадничал я! Стеклышко мне было дороже! Если бы я отдал рубль за раковину, получилось бы, что купил ее! А я хотел, чтобы подарок за подарок!»
Так он с минуту спорил с собой, а тяжелый рубль в ладони тяжелел и будто делался горячим…
– Спрячь и больше не теряй, – с неловкостью проговорил Гарцунов.
– Больше уж никогда не потеряю, – устало пообещал Гриша. Размахнулся и кинул монету в темную воду. На миг искоркой отразился в рубле желтый фонарь. Вот и все…
– Ну что ж… – без удивленья отозвался Гарцунов. Будто ожидал чего-то такого. – Ладно, ступай в каюту, поздно уже…
Гриша не спорил, пошел к двери кормовой надстройки. Капитан – за ним.
– Николай Константинович! – окликнули его. Это был штурман. Гарцунов остановился. Гриша тоже. Не от желания подслушать разговор, а просто от неожиданности.
– Николай Константинович… – в голосе Ивана Даниловича была немалая тревога. – Барометр упал с небывалой скоростью. Даже ртути не видно в трубке. Велите спускать брам-стеньги и стеньги.
– Вахтенный! – тут же возвысил голос Гарцунов.
– Слушаю, Николай Константинович! – немедля отозвался с мостика лейтенант Новосельский.
– Аврал! Паруса долой, брам-стеньги и стеньги вниз! Ставить штормовые триселя. Шлюпки, вельбот и орудия крепить сверх обычного!.. К штурвалу вторую вахту! – Капитан уже не думал о Грише.
Впрочем, нет, думал:
– Григорий, марш в каюту! И не высовывать носа!
Стихия
1
Во время урагана Гриша не боялся. То есть почти не боялся. Страх, конечно, был, но он как бы существовал отдельно, жил в сторонке и скоро сделался привычным, как боль от ушиба, полученного при катании на санках…
Страшнее было начало. То есть ожидание урагана. Навалившаяся тишина душной ночи, тускнеющие звезды, исчезновение ветра, качание на мертвой зыби, тоскливое желание: уж скорее бы… А когда засвистело, завыло, бросило кораблик с борта на борт, грохнуло волнами в обшивку, кинуло «Артемиду» к небу, потом швырнуло в глубину и взметнуло снова, оказалось, что бояться… не имеет смысла. Это, как если бы тебя проглотило громадное чудовище. Ты боялся, что оно проглотит, но вот это случилось, и теперь – бойся, не бойся, а изменить ничего нельзя. Остается только цепляться за коечную стойку, чтобы не кидало в каюте из угла в угол, и гадать: а долго ли будет длиться такое? И в гаданье этом пробивалось даже любопытство.
Конечно, долго это длиться не могло. Такое существование, когда или ощущаешь, как тебя вместе с судном возносит в черную заоблачность, или теряешь вес от стремительного падения. Или валишься (опять же вместе с бригом) то вправо, то влево – с пониманием, что этот чудовищный крен может быть последним в твоей жизни, но опять же почти без страха, а скорее с каким-то сумрачным весельем…
Да, трудно было понять, сколько времени это длится. Время то замирало, то мчалось. И наконец Грише показалось, что наступила середина ночи.
Он был в каюте один. Гардемарин Невзоров, видимо, нес вахту (хотя какая вахта, когда весь мир катится куда-то вверх тормашками под злорадный рев стремительного воздуха). Устроиться на койке в лежачем положении и постараться заснуть нечего было и думать. К тому же Гриша чувствовал: попытаешься лечь – и вот тогда-то страх навалится на тебя…
