Сергей Заяицкий - Найденная
— Где же этот паренек? — спросил он у другого распорядителя.
— Какой-то человек уступил ему свой билет, — отвечал тот, — уж очень волновался мальчишка.
Директор между тем не мог отказать себе в удовольствии посмотреть и второй сеанс. Он снова поднялся в свою ложу.
И эта вторая смена зрителей так же реагировала на картину и так же волновалась.
Опять та же женщина разговаривала со старухой. Директор вздрогнул. Тот же голос, но еще с большим волнением и еще громче крикнул: «Маруся!». Но на этот раз, как ни вглядывался директор, он среди множества голов не мог найти кричавшего мальчика.
III. БОЛЬШЕВИК
Есть в Париже великолепные дворцы с тенистыми садами, есть многоэтажные гостиницы, где проживают богатые иностранцы, но есть и убогие мансарды — нечто в роде чердака с окном в крыше, где летом жарко как в печке, а зимой холодно и сыро.
В одну такую мансарду в огромном доме вошел поздно вечером худой мальчик лет пятнадцати и с удивлением оглядел пустую комнату.
— Куда же делся дядюшка? — пробормотал он, — и дверь не запер. На него не похоже.
Мальчик бросил на стол шляпу, потом долго стоял, задумавшись. Слышно было, как по соседству громко ругались какие-то бедняки из-за прокисшего молока.
— Вот, покупаем молоко на последние гроши, а оно прокисает. Это ты виноват... надо было вовремя менять воду в ведре.
— Нет, ты... Я пишу, мне некогда следить за молоком.
— Какой важный. Подумаешь — писатель.
— Молчи.
Мальчик долго стоял задумавшись, потом, очевидно, почувствовал голод, ибо подошел к шкафику, заменявшему буфет. Он с безнадежным видом растворил дверцы, но тут лицо его выразило вдруг сильнейшее изумление.
— Вот так штука, — произнес он, — чудеса в решете.
На тарелке лежал кусок сыру и половина белого хлеба.
Мальчик недоуменно пожал плечами. Затем он отломил кусок хлеба, отрезал сыру и принялся есть.
— Ага!
Из-под кровати высунулась лысая голова с очками на лбу, с лицом морщинистым как печеное яблоко. Маленькие глазки сердито сверкали из-под седых бровей.
— Очень рад, накрыл-таки... таки накрыл, меня на удочку не поймаешь.
Из-под постели вылез маленький обтрепанный человечек. Он был весь в пыли и в паутине.
— Я давно подозревал, что ты обжора... а теперь я в этом убедился, — продолжал он шамкая и запирая буфет, — обжора и воришка... Вместо благодарности, ты меня объедаешь, ты меня разоряешь. Разве люди едят по ночам? Разве какому-нибудь порядочному человеку хочется есть ночью? А ты ешь... Ешь со злости и из распущенности...
— Я и днем-то почти ничего не ел, — возразил мальчик, нахмурившись.
Старик всплеснул руками.
— Он не ел! Это называется, он ничего не ел... Вот смотри, я нарочно записал: ты съел сегодня хлебец, съел тарелку бобов и еще сосиску... А? Ты ничего не ел?.. Ты будешь говорить, что ты голоден? Будешь лазить по буфетам?.. Вор.
Мальчик так и вспыхнул.
— Я не вор.
— Нет, ты вор... я еще удивляюсь, как это ты меня всего не ограбил...
— Вы не можете так говорить.
— А это что? — старик кивнул на буфет. — Жаль, я не догадался посадить с собою под кровать полицейского. Тебя бы и забрали в тюрьму... и забрали... ты большевик... я всегда говорил, что ты большевик...
— Зачем же вы меня привезли сюда?
— А, вот твоя благодарность... Я тебе жизнь спас... от Советской власти тебя увез... человека из тебя сделать хотел...
— Вы меня даже и не учите ничему.
— Учить тебя?! Да ведь ученье-то денег стоит. А откуда я их возьму? На мой век и то, глядишь, не хватит... Разве я знал тогда, что так все затянется... Думал: ну, год просидят большевики — ан вон десять лет... А я тебя все ж таки не выгнал... кормил тебя... А ты вместо благодарности... Дядя я тебе или нет?..
— Я к Марусе поеду... к сестре...
— Да ее небось давно и косточки сгнили.
— Я ее сегодня видел...
Мальчик при этих словах даже побледнел от волнения.
— Где видел... во сне что ли?
— В кино.
— Что? — Старик всплеснул руками. — Он по кино шатается... откуда у тебя деньги?.. Откуда у тебя деньги, мерзавец?
— Я эти дни ходил за обедом для больного художника, и он дал мне три франка. Я купил себе немного еды, а на остальные деньги...
— Три франка? ... три франка... да ведь это же капитал... И ты их истратил на кино... на гнусное развлечение, вместо того, чтоб дать их своему старому больному дяде и благодетелю.
Но мальчик перебил его.
— Вот там-то я и видел Марусю...
— Она была в кино?
— На экране... шла русская драма «Красный витязь». В объявлении написано, что ее снимали этой весной, стало-быть...
— Красный витязь!.. Боже милостивый!..
— Я Марусю сразу узнал... и она хорошо одета... Там был снят рынок. Она что-то покупала. Только не знаю, в каком это городе снимали.
— Красный витязь!.. И ты пошел. Ну, я же говорю, что ты большевик. Подлец! Дрянь!
— Не смейте меня так бранить...
— Что?.. Ты не смей мне так отвечать... Ты пойми, ведь эти три франка ты украл у меня... вытащил из моего кармана... понимаешь?
— Неправда. Я их заработал. А если по-вашему я вор...
— Да, ты вор.
— Так я уйду от вас...
— Знаем мы эту песенку... по буфетам лазить...
— Уйду и никогда больше не приду.
— Вот счастье... коли не обокрадешь перед уходом... Вор, вор... Тебе же и деваться некуда...
— Я в Россию поеду.
— В какую еще Россию. Нет теперь никакой России... теперь совдепия проклятая...
— Поеду в Россию к Марусе.
— Да ведь ты эмигрант, тебя там в тюрьму...
— Я не по своей воле уехал. Я тогда и не понимал ничего.
— Не по своей воле... Большевик... Три франка... да на три франка можно жить два дня... Целых два дня...
— Завтра же уеду.
— Нет, уж тогда уходи сейчас...
Старик подошел к двери и распахнул ее.
— Скатертью дорога... Марш!
— Кого это вы выпроваживаете, господин Колобов? — послышался грубый женский голос.
Соседка француженка — госпожа Мишар — заглянула в комнату.
— А вот полюбуйтесь, три франка у меня украл, сыр весь чуть не съел тайком, хорошо, что я подсмотрел, — сказал Колобов тоже по-французски.
— И правильно делаете, господин Колобов, теперь не такое время, чтоб раскисать от родственных чувств. Коли вор, конечно, гоните. А он еще и грубиян к тому же... сдружился с художником, а художник, сами знаете, последний человек... общий грабеж проповедует.
— Общий грабеж?
— Ну да... Я как-то подслушала, хотела в полицию итти, право слово. Такой негодяй... Заболел — я было обрадовалась, — подохнет, а этот ваш Митя ему обеды носить принялся. Тьфу...
— Вот видишь, какой ты негодяй.
— Если я негодяй, то я и уйду.
Митя подошел к сундуку, на котором обычно спал, и стал собирать свой скарб.
— Вы следите, чтоб он не украл чего...
Госпожа Мишар удалилась, очень довольная сознанием своей честности.
— Эту рубашку не смей брать, это моя рубашка.
— Берите, пожалуйста...
— И хлеба тебе не дам ни кусочка...
— И не нужно...
— Ступай, ступай...
— И пойду...
Однако, говоря так, Митя очень волновался. Правда, самолюбие его было сильно задето, в особенности вмешательством госпожи Мишар. Но он отлично сознавал, что жить на что-нибудь нужно, что работу найти трудно и что Россия очень далеко. Да еще вопрос, не ошибся ли он, в самом ли деле видел он на экране свою сестру, свою милую Марусю, о которой он еще до сих пор так часто со слезами вспоминал. Неужели она в самом деле жива?
Он связал узелок.
Старик между тем переживал борьбу двух противоположных чувств. С одной стороны, одержимый больною скупостью, он радовался, что Митя больше не будет проедать деньги, с другой — он жалел, что не на кого будет поворчать в свободное время, некого будет попрекнуть «бесконечными» тратами.
— Посмотрю, куда ты денешься без копейки денег, — сказал он. — На улице тебе ночевать не позволят полицейские. Тебя заберут как бродягу или попрошайку, да еще и высекут пожалуй... и хорошо сделают...
— Пусть попробуют.
— Хо-хо... Иди, иди... ночью придешь, реветь будешь: «пустите»... А я-то и не пущу.
— Никогда я больше к вам не приду. Ваши попреки мне надоели.
— Правильно, мой мальчик, никогда к нему не приходи.
Собеседники не заметили, что в двери уже несколько минут стоял высокий, худой, как скелет, человек, повидимому, только-что оправившийся от болезни. Лицо его было небрито, а сквозь расстегнутый ворот рубашки виднелась шея толщиною в человеческую руку. — Идем ко мне ночевать... Я тебе и дело найду подходящее... К чорту этого старого скрягу.
Это был художник Арман — предмет ненависти госпожи Мишар.
Хотя разговор происходил по-русски, но Арман по жестам дядюшки и по тону голоса догадался, о чем идет речь.
