Софья Радзиевская - Тысячелетняя ночь
— Пусти Улла! — воинственно закричал он. Но тут второй слуга проворно обернулся, ухватил его за шиворот и ловко накрыл сеткой для ловли птиц.
— Так-то спокойнее будешь. — смеялся, затягивая петли. — Не хочешь брата бросать? Молодец. Смотри-ка, Пет, чем не соколёнок? О, чёрт!.. — крепко ударив пленника, он замахал рукой: «соколёнок» умудрился хватить его зубами за палец.
Слуги быстро нагнали неторопливо ехавших господ. Старший из путешественников оглянулся на болтавшуюся за их сёдлами живую добычу.
— Напрасно ты с этим связался, Эгберт, — промолвил небрежно. — Кто знает, чьи они? Мне не нужна ссора с их господином…
Горбун, лениво пожимая плечами, ответил:
— Чьи бы они, отец, ни были, кому какое дело до пары щенят? Мало их, что ли, плодится в любой деревне…
А как к этому относятся сами похищенные, их родители? Такая «странная» мысль не пришла, да и не могла прийти в голову благородным рыцарям. Разве считаются с горем собаки, если господину понравились её щенки?
«В те времена белка могла перейти всю Англию с запада на восток, нигде не спускаясь с зелёных ветвей на землю, так велики и густы были леса», — писал древний летописец.
И это не было большим преувеличением — лес тянулся бесконечно. Лошади шли и шли мерным шагом, и за сёдлами рослых слуг качались две маленькие детские фигурки. На привалах мальчикам развязывали руки. Остерегаясь острых зубов одного из «зверьков», Пет протягивал им по куску хлеба и по кружке воды — тем заботы о пленниках кончались. Братья не просили освободить их и вообще угрюмо молчали, но вечерами, лёжа рядом со связанными руками, тихо о чём-то шептались. Иногда один начинал тихо плакать, тогда другой скрипел зубами.
— Перестань, — говорил он, — всё равно убежим, я придумаю — как.
— Ты придумаешь. — доверчиво соглашался другой.
Потом они засыпали, и во сне медленно высыхали полосы слёз на щеках Улла. Веки Гуга под нахмуренными бровями были всегда сухи.
Наконец пасмурные объятия леса разжались и освобождённая дорога направила свой проворный бег по полям, желтевшим копнами не убранного ещё хлеба. В этом месте звонкая речка Дув, приток полноводного Трена, описывала большую дугу, обходя группу убогих хижин деревушки Локслей. Дальше скалы сжимали реку, она сердито вскипала в крутых берегах и швыряла клочья пены на спускавшиеся к воде каменные уступы.
Дорога, покинув поля, извиваясь, взбиралась по этим уступам и на самой вершине круто обрывавшейся скалы подходила к высокой каменной стене. За ней был угрюмый замок под красной черепичной крышей. Отсюда, сверху, в голубоватой дымке лесов, за сверкающей излучиной реки бедная деревушка казалась беззащитной. Замок же, весь сжатый, подобранный, ощетинившийся зубцами и башнями, был похож на хищного ястреба, готового и напасть и отразить любой удар. Едва подъехали к нему запылённые путники, как громкий звук трубы, требовательный и нетерпеливый, возвестил об их прибытии. Сторожевой воин в угловой башне громко закричал, взмахнул руками, и по стене тотчас забегала стража, тяжёлый подъёмный мост отделился от стены и, громыхая цепями, лёг поперёк глубокого, наполненного водой рва — кованные железом ворота, толстые, как коридор, впустили всадников во внешний двор, другие, ещё более массивные и крепкие, — во внутренний, к самому замку.
Привратник низким поклоном приветствовал господ и, пропустив их, удивлённо тронул одного из всадников за рукав.
— Что за странную добычу привезли вы, Джим?
— Новая забава молодого господина, — пожал тот плечами, — щетинятся, как ежи, особенно вон тот. Зверята и есть: не знают даже названия места, в котором их поймали. А этот — мало что не откусил мне палец. Видал? — нагнувшись с седла, слуга продемонстрировал «боевую» рану.
— Родителям — два лишних рта со счёта долой, — деловито заметил привратник. — Дома-то поди и коры толчёной им по весне не хватало. — А насчёт пальца посочувствовал: — Зубы им молодой барон скорёхонько укоротит!
Таковы были первые слова, приветствовавшие мальчиков в новой жизни.
Тем временем весть о приезде господ разнеслась по замку. Тоненькая девочка с сияющими радостью голубыми глазами вдруг появилась в распахнутых дверях. С весёлым восклицанием барон Локслей соскочил с лошади, а она, смеясь и путаясь в длинном платье, сбежала с высокого крыльца и бросилась ему на шею.
— Я слышала, — повторяла она, — я давно слышала твой рог, ещё в лесу, а няня Уильфрида мне не поверила, и я… А это что такое, отец?
Девочка с живостью указала на маленьких пленников. Пет уже снял их с лошади, но держал обоих на верёвке, как собак на сворке, в ожидании распоряжений.
— Мои игрушки, — равнодушно проронил горбун. Не здороваясь с сестрой, он соскочил с лошади и прошёл мимо, предупредив: — Не вздумай просить, нужны мне самому… Одеть и привести к ужину, — бросил он, поднимаясь по лестнице.
Девочка вдруг как-то сразу притихла, выпустив руку отца, с состраданием устремила глаза на ребят, на их истерзанную одежду.
Всё это время братья стояли неподвижно, крепко держась за руки, и Пету пришлось сильно потянуть за верёвку, чтобы сдвинуть их с места. Но тут Гуг вдруг шагнул и дотронулся до его рукава. Слуга от удивления чуть не выронил ремешок:
— Ты… чего?
Мальчик смотрел как-то странно.
— Как её зовут? — глухо и требовательно выговорил он.
Поражённый неслыханной дерзостью «зверёныша», Пет минуту молчал, и белокурая девочка молчала растерянно.
Опомнившись, слуга изо всей силы дёрнул верёвку, едва не сбив детей с ног.
— Господи, помилуй мою душу! — искренне негодовал он. — Ну, не сносить тебе головы, щенок, с таким нахальством. Прости его, милостивая госпожа, по глупости это, клянусь святой Бригидой, по глупости! Шевелись, ты, зверёныш!
И, круто повернувшись, Пег поспешил к воротам, ведущим на первый двор замка, таща за собой детей и приговаривая на ходу:
— Как её зовут… это он про милостивую нашу госпожу Элеонору! Перед самыми её очами, грязное отродье! Ну, счастлив твой бог, что не слыхал тебя старый барон, ты, лесной волчонок!
Испуганный Улл схватил руку Гуга, но тот в первый раз не ответил на его робкое пожатие. Он брёл, глядя вперёд невидящим взглядом, послушно вошёл в маленькую каморку, не оглянулся на лязг засова и не откликнулся на голос брата, что-то испуганно повторявшего ему.
— Как же мы убежим отсюда, Гуг? Как убежим? — в тоске говорил тот, осматривая толстые стены и железную решётку в единственном, узком, как щель, окне.
И только много позже, вслушавшись в этот жалобно робкий вопрос, Гуг вдруг повернулся лицом к стене и, упираясь горячим лбом в холодный камень, сказал тихо, но твёрдо:
— Я думаю… я думаю, что я… не убегу отсюда, Улл.
Глава I
Прошло десять лет. Замок Локслей наполовину утратил свой мрачный вид — огни и флаги украшали его по случаю свадьбы. Весёлый барон Локслей выдавал замуж единственную дочь Элеонору. Семнадцать лет минуло ей, и многие взоры она привлекала, пора было получить покровителя более сильного, чем стареющий отец и барон-горбун.
Замок молодого барона Уильяма Фицуса, графа Гентингдонского, стоял на соседнем холме, владения его граничили с землями Локслеев, а сам он приходился им дальним родственником и ровней по знатности и богатству. Всего этого было настолько достаточно, что даже нежному отцу не пришло в голову спросить Элеонору, люб ли ей молодой барон. Узнав его решение, не спорила — разве что стала чуть бледнее и тише, чем всегда. А так как и всегда она была бледна и тиха, то никто ничего не заметил.
Свадьба была весёлой и пышной, как и круг гостей, собравшихся почтить своим присутствием новобрачных. Из всех соседних замков и из многих дальних съехались гордые бароны и знатные графы, каждый с семьёй и со свитой. Каждого надо было поместить в покоях соответственно его знатности и богатству, так же рассадить за столом, чтобы вместо мира и дружбы не нажить себе досады и вражды. А так как важность свою большинство рыцарей стремилось поддержать грубостью и заносчивостью, то сделать это было совсем не просто.
На следующий день отдохнувшие от вечернего пира гости шумно высыпали на двор, где слуги уже держали под уздцы осёдланных коней: барон Фицус увозил в свой замок молодую жену и часть гостей следовала за ними для продолжения торжества.
Госпожа Элеонора уже сидела на своей спокойной белой лошадке, но глаза её словно искали и не находили кого-то в толпе, наполняющей двор. Лицо горбуна, исподтишка наблюдавшего за ней, оживилось ехидной радостью, наклонившись к сестре, он промолвил тихо и насмешливо:
— Чёрные глаза Гуга хороши, сестрица, но я позаботился, чтобы они не мешали тебе сегодня, — и, выдержав паузу, ещё тише договорил: — Я ведь тоже вчера вечером прогуливался в саду… под яблонями…
