Ольга Качулкова - Робинзон в русском лесу
Я сделался героем дня. Расходившиеся охотники хвалили меня, точно все вышло не случайно, а по причине моей особой доблести. Даже отец шутливо поздравил и похвалил меня.
Я плавал в море самодовольства и все больше и больше начинал верить в то, что я юноша необыкновенный.
Вечером того же дня мы возвратились домой. Наша жизнь вошла в обыкновенную, ненавистную для меня колею. Анатоль, Саша и дядя уехали, отец хлопотал по делам. Я опять стал заниматься с матерью, но теперь уже некому было подгонять меня, и я опять заленился.
У меня появилось новое увлечение. Между книгами, которые привез дядя, была одна, которая свела меня с ума так, как я не сходил еще никогда. Это было роскошное издание «Робинзона Крузо». После охоты мне все мерещилась вольная жизнь в лесу, а тут вдруг встретил правдоподобный рассказ о том, как человек прожил один в лесу много лет. Я опять стал фантазировать. Мать несколько раз стращала меня корпусом, рассказывала, какие там строгости, какой порядок, трудная и скучная жизнь. Но я так верил в ее нежность и в то, что она не захочет отдать меня «на такую муку», что не особенно боялся ее угроз и продолжал свое.
Наконец, она пожаловалась отцу. Он был как-то особенно не в духе и не стал даже разговаривать со мной, а только сказал матери:
— В прошлом году я сдался на твои уговоры, поверил тому, что он исправился. Теперь вижу, что ошибся да и тебя измучил. В августе отвезу его в корпус — авось там человеком сделают! А безграмотных пастухов у меня и без него много.
По выражению лица и по тону его голоса я понял, что решение твердо и неизменно. Участь моя была решена! Очень пугало и мучило меня это обстоятельство. Я не спал несколько ночей, стал еще рассеяннее и все придумывал, как бы избежать того, что было теперь уже неизбежно.
Наконец, однажды вечером, начитавшись Робинзона, ночью я придумал выход! Сердце мое дико застучало от радости.
«Не удастся им сделать из меня гладенького офицера! — думал я со злорадным торжеством, совершенно забывая, что под этим «им» подразумевались моя нежнейшая мать и вечно работавший для нас отец. — Дождусь лета и убегу. Если бежать в какой-нибудь город или деревню, — меня поймают и приведут обратно. Так убегу я в лес. Жил же Робинзон, проживу и я! Стрелять я умею даже получше его! Шалаш себе сделаю. А Пятница? — мелькнуло у меня в голове, — вдвоем все-таки как-то лучше. Эх, кабы товарища найти! Вася!» — чуть не крикнул я.
Я заснул совсем счастливый. Моя робинзоновская будущность казалась мне решенной и обеспеченной, а корпус лишился чести иметь в среде своих воспитанников «необыкновенного мальчика» и будущего великого человека.
На утро, когда пришел Вася подать мне умыться, я хитро и осторожно сообщил ему свой план. Но он замахал руками и ногами и вооружился всеми доводами, которые только мог изобрести его наивный ум.
Я несколько опечалился, но не унывал. Я был уверен, что Вася не выдаст меня, а чтобы уговорить его, у меня было впереди еще много времени. Я понемногу разбивал все доводы Васи, что было мне особенно легко с помощью Робинзона и некоторых книг путешествий. Удивительно, право, как извращенный ум человека может обратить даже полезнейшие вещи себе во вред.
Одно неожиданное обстоятельство помогло мне очень скоро убедить Васю. Слух о том, что осенью меня повезут в корпус, скоро дошел и до людских.
В один вечер Вася пришел раздевать меня с опухшими от слез глазами.
— Чего ты? — спросил я.
— Одна, видно, у нас с вами участь, Сергей Александрович! — проговорил он горько. — Заодно с вами и меня отец в Петербург в ученье повезет. В резчики отдать хочет, а я еще раньше от Матвея наслушался, как там мастеровые учат. От одних побоев человек умереть может!
Мне это было на руку! И действительно, Вася согласился бежать со мною и со свойственной ему энергией принялся готовиться к нашей будущей лесной жизни. Он стал припасать веревки, гвозди, обломки кухонных и столовых ножей. Мы задумались, как доставить все вещи на место будущего жительства. Но и тут нашли выход. Чтобы выпросить себе некоторые поблажки в домашней жизни, я стал получше учиться. Для головы, занятой совсем иным, это стоило большого труда, но на этот раз я решился даже потрудиться, лишь бы удалось то, что я задумал. Мать была довольна мною и даже довольно охотно согласилась, чтобы я вместо обеденного моциона ходил в столярную и делал там себе с Матвеем тележку.
Бедный старик не мог надивиться, зачем я затеял такого «Язопа», как он выражался. Но я знал, что чем больше колесо, тем лошади легче везти экипаж, а этой лошадью предстояло быть мне самому. Хотелось также захватить с собой из дому как можно больше необходимых вещей. А потому я настоял, чтобы колеса тележки были как можно выше, кузов узкий (чтобы проезжать между деревьями) и очень глубокий, как ни отговаривал меня Матвей. Оси, шины, шкворни и все остальные части мне сковали на кузнице при нашем кожевенном заводе, выкрасил ее один рабочий маляр-самоучка, и тележка вышла хотя и очень странная с виду, но как раз соответствовавшая моим целям.
Мы понемногу собирали спички, гвозди и особенно заботились о порохе, дроби и пулях. Дядя подарил их достаточно для мальчика моих лет, но что значило это количество для будущего лесного жителя! У меня была копилка, и в ней постепенно набралось порядочно денег. Я вскрыл ее и отдал их Васе, а он исхитрился и уговорил одного рабочего купить нам хороший запас пороху, дроби и свинца.
Наконец, в половине июня, когда все распустилось, воздух и земля окончательно прогрелись, дни стали жаркие, а ночи теплые, мы решились и назначили побег на 12 июня. Меня уже за три дня стала колотить лихорадка. Я не мог ни есть, ни спать. Вася тоже ходил бледный и мрачный.
Мой странный вид начал беспокоить мою мать. Она думала, что я нездоров. Вечером одиннадцатого она пришла ко мне в комнату, когда я лежал уже в постели, и присела на кровать.
— Что это с тобой, милый мой? — проговорила она с невыразимой, кажется, только ей одной свойственной нежностью, — не болит ли у тебя что-нибудь?
От этих звуков всепрощающей любви у меня сжалось сердце, и я весь покраснел. Только в эту минуту я вполне ясно представил себе, что должен, может быть, навсегда расстаться с матерью. Мне захотелось плакать. Я готов был признаться во всем и далеко отбросить наш безумный план, но в то же мгновение мне представился мой решительный Вася и то, что я сам уговорил его, и мне стыдно будет отказаться.
Я промолчал и только крепко, изо всех сил, обнял и поцеловал мать. Она как-то тревожно и печально глянула па меня, отбросила волосы с моего лба, поцеловала меня и проговорила:
— Да и нервный какой ты стал! Впрочем, может быть, это от росту. Ты так растешь, — со временем гигантом, должно быть, будешь. Ну, ложись. Дай я тебя закрою. Мне и самой сегодня что-то очень спать хочется; наверное, очень устала в саду.
Она закрыла меня, благословила и неспешно вышла. Я лежал и горько плакал. Теперь я уже совсем, совсем ясно понимал, что затеял глупое, злое дело, но мое мелочное самолюбие не давало остановиться вовремя и сказать Васе о моем решении прямо. Я был, как и все недостаточно вдумчивые люди, рабом такого самолюбия и действовал, как раб.
Между тем все звуки в доме постепенно затихли. Утомившаяся работой в саду, прислуга улеглась рано и скоро заснула.
Вдруг под окном моей комнаты раздался шорох и за ним три условные удара в стекло. То был Вася. Я вскочил, подбежал к окну, беззвучно отпер его и помог Васе взобраться в комнату. Тележка стояла в саду.
— Все спят, — прошептал он, — одевайтесь скорее!
Я принялся дрожащими руками натягивать на себя сапоги и платье. Вася тихонько доставал из-под кровати все запасенные нами кульки, ящики и свертки. Собравши все это на подоконник, он вылез опять в сад. Одевшись, я подошел и стал подавать ему вещи, а он укладывал их в тележку. Тяжелый ящик с инструментами доставил нам немало хлопот. Наконец, все было уложено. Я оглядел комнату. На письменном столе лежали два моих перочинных ножа, я взял их и положил в карман. Комод с бельем стоял с не совсем притворенным ящиком. Я вытащил из него что попало и спустил к Васе. Он одобрительно мотнул головой. У печки приютился довольно большой ларь из дуба. Он принадлежал моей няне. Я не знал, что в нем лежит, но думал, что иголки, нитки и лоскутья, а потому взял и подал Васе.
— Зачем? — спросил он озадаченно.
— Там все пригодится!
— Пожалуй. Только довольно, не утащить будет.
Я, однако, вернулся еще раз и выбросил два одеяла.
Так отправлялся будущий великий путешественник и просветитель диких стран на долгую лесную жизнь, — без плана, без системы, не думая, что может быть действительно нужным и что лишнее, а просто и бестолково хватая что попадается под руку.
