Ласло Харш - Ребята не подведут!
Так и сделали: будто не зная друг друга, двинулись поодиночке вперед.
Идти по следу было легко, поскольку гусеницы танков глубоко отпечатались на проезжей части подтаявшей мостовой.
Пригнувшись к земле, они внимательно вглядывались в отпечатки гусениц, таинственно кивали и шли дальше.
На углу улицы Орсагбиро стоял соседский мальчишка, по прозвищу Шмыгало, и, по обыкновению, шмыгал носом. Вместе с ним была и его младшая сестра Милка, которая усердно, но безуспешно пыталась засунуть свою тряпичную куклу в водосточную трубу.
— Пошли с нами в разведку, — позвал их Эде.
Те, ни о чем не спросив, пошли с ними.
Добравшись до площади, они увидели танки. Шесть танков с длинными орудийными стволами застыли друг возле друга, напоминая собой слонов из зоопарка. У каждого танка стоял солдат в черной форме.
— Вот они! — крикнул Габи.
Ребята остановились и уставились на солдат с красными повязками на рукавах. В самой середине повязки на белом круге четко выделялась черная свастика.
Солдаты стояли как вкопанные. Ребята тоже не шевелились. Стояли и молча глазели на немцев. Вдруг, откуда ни возьмись, появился седьмой солдат и принялся сердито кричать. Никто не понимал, чего он хочет и что говорит.
— Они даже и по-венгерски говорить не умеют, — разочарованно протянул Денеш.
А солдат все продолжал кричать. Он весь побагровел от натуги, потом стал размахивать руками и наконец внятно, точь-в-точь как дядя Варьяш, заорал:
— Марш! Марш!
Они испугались и пустились наутек, то и дело оглядываясь, не гонится ли за ними злюка-солдат.
Теперь, после удачно завершенного поиска, заняться им было нечем. А ведь до вечера далеко. Скучно сидеть вот так, без дела. Спасибо, хоть Шмыгало принес тряпочный мяч и предложил сгонять в футбол.
Что ж, футбол — это дело! Габи стоял в воротах, причем одной штангой служил большой камень, а другой, за неимением второго камня, двухлетний Дюрика. Ему указали место, где он должен был сидеть, и приказали не шевелиться. Играли азартно, со страстью. Всем уже казалось, что команда Габи победит, но тут Шефчик-старший вдруг допускает ошибку, Шефчик-средний, Янчи, без труда обводит его и сильно бьет по воротам. Габи взлетает вверх, но мяч пролетает выше. Гол! Эх, это было бы еще полбеды, если бы он не услышал во время прыжка предательский треск: темно-синий пиджак лопнул под мышкой и в образовавшуюся прореху удивленно выглянула на ребят белая подкладка.
Дюрика, которому ужасно надоело быть штангой, вскочил на ноги и побежал за мячом. А Габи вдруг вспомнил, что сегодня девятнадцатое марта, день его рождения, и что пора идти домой. Впрочем, может быть, еще и не пора. Он поднялся с земли, отряхнул костюм и побрел домой. Шел он медленно, неторопливо. Ясное дело, дырка так и останется дыркой, а чтобы объяснить ее возникновение, надо немедленно что-нибудь придумать. Но, как нарочно, ничего подходящего в голову не приходило, и оставалось надеяться лишь на то, что в день его рождения ему не очень-то влетит.
Мама стояла у плиты и возилась с обедом.
Габи с замиранием сердца показал ей порванный рукав. Однако мама почему-то не стала его ругать, а только заметила:
— Не велика важность. Для такого дня простительно!
Габи ужасно возгордился: значит, день его рождения такое великое событие, что даже порванный пиджак — сущий пустяк. Только одного он не понимал: почему мама такая грустная. Но ломать голову над этим он не стал, а прошел прямо в комнату, чтобы раздеться и поскорее убрать с глаз долой злополучный пиджак.
В комнате было много народу. Когда он вошел, все замолчали и уставились на него, словно знали о порванном пиджаке.
Отец Эде, дядя Розмайер, сидел на кровати, изрядно помяв зеленое пикейное одеяло. Отец Габи, одетый в темно-синий костюм, сидел у стола, рядом с ним — дядя Шефчик. Он был маленького роста и удивительно разговорчив. Раньше Габи думал, что ему нарочно надевают подусники — пусть, мол, себе сидит и помалкивает. Но потом выяснилось, что подусники, нужные дяде Шефчику для поддержания воинственного вида, отнюдь не мешают ему болтать. Кроме него, в комнате был дядя Колба, который, подпирая коленками подбородок, с трудом примостился на Габином стульчике, и господин Рендек, которого Габи и его друзья за невероятно большую голову прозвали Тыквой. Господин Рендек сидел на другой кровати, на маминой, и, свернув цигарку, смахивал с одеяла крошки табака.
Какое-то время все молчали, рассматривали Габи с ног до головы, а тот открыл дверцу шкафа — она ужасно скрипнула! — и, спрятавшись за ней, снял пиджак. Взрослые молча ждали, пока Габи переоденется и уйдет. Когда же он наконец ушел на кухню, все разом заговорили.
Габи сел на табуретку и стал ритмично стучать каблуком по стене, наблюдая, как с треском и шипением лопаются на дне кастрюли бобы. Бобы издавали почти такие же звуки, что и дядя Розмайер: ведь он вечно, как и бобы, сопит и отдувается. Габи показалось даже, будто за дверью сердито фыркает не дядя Розмайер, а лопающиеся в кастрюле бобы.
— Пф, пф, очень хорошо, что солдаты Гитлера наконец здесь. Давно бы надо. Теперь у нас будет порядок.
Тем временем в небольшой коричневой кастрюле начал закипать суп. Когда же он закипел, из комнаты донесся рокочущий голос дяди Шефчика:
— Черт возьми, но мне никто не докажет, что это хорошо! Возможно, в вашу корчму и набьется полно нацистов, но тогда нашему дому не поздоровится. У меня трое детей, и я хочу вырастить их настоящими людьми. Подлец ваш Гитлер — только и всего. Разве так можно вламываться в чужой дом? Ведь мы не его рабы.
— Ну нет… Ну нет… — вспыхнул огнем господин Рендек, или попросту Тыква. — Поосторожнее, сосед, не говорите таких слов. Ведь немцы наши союзники.
«Кипи, супчик, кипи!» — проговорил про себя Габи, поглядывая на коричневую кастрюлю с кипящим супом.
— Это ваши союзники, а не мои! — еще пуще вскипел дядя Шефчик. — Ничего себе — союзнички! Ворвались с танками и самолетами, а мы и раззявили рот. Мы еще спохватимся, да поздно будет — попомните мои слова. Пропади они пропадом, эти ваши союзнички! Достанется нам теперь по первое число… Узнаем, почем фунт лиха!
И тут, после возмущенной речи дяди Шефчика, заворчала вдруг жарившаяся на сковородке картошка. И Габи не сразу сообразил, кто это — картошка или дядя Колба, — выпалил ворчливой скороговоркой:
— Узнаем, непременно узнаем! Гитлер разделается с нами, как повар с картошкой, потому что у нас нет единства: кто в лес, кто по дрова. А надо бы сплотиться и потребовать, чтоб немцы убирались вон. Теперь у нас будет то же самое, что и у них. Лучших людей истребят, угонят, бросят в тюрьмы, и никто не посмеет слова сказать — тут же схватит полиция… Установят чудовищный режим… а потом посыпятся бомбы. Не беспокойтесь, и про нас не забудут, только успевай поворачиваться.
— Ну-ну-ну… еще не известно, как все сложится… Может, не так страшен черт, как его малюют, — успокаивающе произнес отец, и Габи готов был поклясться, что голос его чем-то напоминает те мягкие, шелестящие звуки, которые всегда издает большая мамина ложка, если ею мешают бобы.
— Конечно, не так, — проворчал, словно кипящий жир на сковородке, дядя Колба, — а гораздо страшнее!
— Ну, знаете, с меня довольно! — снова вспыхнул огнем Тыква.
— Что довольно? Скажите, что довольно? Конца-то пока но видно, — пророкотал дядя Шефчик.
И тут произошло нечто неожиданное, непредвиденное. Жир брызнул в бобы, бобы не пожелали принять к себе в компанию жир, огонь вырвался из плиты, и бобы мигом пригорели. Все это зашипело, заворчало, заговорило на все лады… Тщетно помешивала мама суп своей большой ложкой: обед был вконец испорчен.
Дверь с грохотом распахнулась. Габи вздрогнул. Горшки, кастрюли, сковородки, словно по мановению волшебной палочки, мигом притихли, и через кухню, не прощаясь, промчался дядя Розмайер и следом за ним господин Рендек. После них прошествовали почему-то сердитые и хмурые дядя Шефчик и дядя Колба. Последним вышел из комнаты отец, озабоченно поглаживая подбородок, как всегда делал, когда о чем-то размышлял и в раздумье протянул:
— Что ж… давайте, пожалуй, обедать.
Пообедали молча. После обеда отец прилег на кровать, а мама устроилась у окна и принялась зашивать дырку на Габином темно-синем пиджаке. Габи вытащил свою коллекцию пуговиц, стал коленками на стул и, навалившись на стол, принялся играть в «блошки». Играл-то он играл, но нет-нет да и взглянет искоса на мать: скоро ли они пойдут наконец в кондитерскую и в кино, как ему было обещано. Стало темнеть. Отец слегка похрапывал под наброшенным на него зимним пальто, а мать все сидела у окна, иногда опуская вниз руки: не то к чему-то прислушивалась, не то просто о чем-то думала.
Наконец Габи не вытерпел и спросил:
— Мама, когда мы пойдем в кино?
