Леонид Пантелеев - Часы
Не понял Петька.
— Как? — спрашивает. — Как? Направо, налево, а потом?
Взглянул Петька на детину и сразу догадался:
“Измывается, бродяга!”
Разозлился Петька. Обиделся. Как даст по руке детине — у того все семечки к черту. Побежал Петька.
Бежит и бежит. И сам не знает, куда бежит. По улицам, по переулкам. Через мост какой-то. Обратно.
И вдруг на какую-то улочку выскочил, какую-то дырку в заборе увидел — вспомнил: здесь пробегал. Дырку вспомнил.
Идет Петька, под ноги глядит. Часы ищет. Упорно ищет. Во все колеи заглядывает, в рытвины заглядывает, в канавы… Нет часов! Ни в какую. Подобрал кто-нибудь Петькины часики.
Закачался Петя. Очумел. До “Милана” кое-как доплелся и сел на крыльцо. Сел на крыльцо, голову свесил. Жить не хочет.
Сидит Петька, словно пень неподвижный. Злой сидит. Хмурый. Хмуро в землю глядит.
И вдруг — что такое?
Нагнулся Петька, глазам не верит.
Что такое?
Ведь это же узелок с часиками лежит у ступеньки. Ей-богу, лежит. Как миленький лежит узелок.
Задрожал Петька и схватил узелок. И только схватил, выбегает из чайной кучерявый.
— Сидишь? — говорит.
Испугался Петька.
— Сижу, — говорит. И часики прячет. В дырку прячет, в бывший карман.
— Молодец, — говорит кучерявый. — Молодец, что дождался. Ценю. Не ожидал я в тебе такой честности.
Вынимает кучерявый какой-то пирожок подгорелый. Подает Петьке.
— На, — говорит, — тебе за такую сознательную честность пончик. Прими, пожалуйста. Специально для тебя гривенник загубил. От чистого сердца.
Взял Петька пончик, понюхал, проглотил незаметно, в себя пришел.
— Ладно, — говорит, — пончик пончиком. А почему вы так долго чаи распивали? А? Я, кажется, не нанимался ждать вас по три часа.
— Ладно, — говорит кучерявый. — Не сердись. Выпил я всего шесть стаканчиков. Съел булку. А теперь и идти можно. Идем, пожалуйста, шпана ненаглядная.
Подтянул Петька портчонки — пошел.
Идут они быстро. Бодро. Особенно кучерявый. Кучерявый, так тот прямо бежит. И на почки свои внимания не обращает. А Петька украдкой часы куда-то запихал. В заплатку какую-то, что ли… Грустить перестал. Такой человек Петька — неунывающий.
“Все равно, — думает. — Наплевать. Здесь не вышло, там выйдет. С приюта смоюсь”.
Вышли они на широкую Введенскую улицу. С крутым подъемом.
Кучерявый пальцем показал.
— Видишь, — говорит, — на горе стоит дом? Белый. Под зеленой крышей. Тот дом под зеленой крышей и есть приют Клары Цеткин. Пришли, слава богу…
Действительно, дом белый, крыша зеленая. Трубы на крыше. Окна там всякие, ставни — все честь честью. Палисадник даже. В палисаднике тополя пыльные.
Двор. Ограда каменная. Калитка.
Кучерявый в калитку постучался. За оградой пес залаял, цепь зазвенела.
Грустно стало Петьке ужасно. Вздохнул Петька.
“Приют? — думает. — Ничего себе приют. Тюрьма какая-то… На замочках все да на ключиках. Отсюда и не смоешься, пожалуй”.
Открылось в калитке окошечко маленькое — глазок. Выглянул кто-то в окошечко. Косоглазый кто-то. Не то татарин, не то китаец, не то монгол.
— Кто? — спрашивает. — Кто такой стучится?
— Откройте, — говорит кучерявый. — Не бойтесь. Ничего особенного. Малолетнего вора веду.
Окошко захлопнулось, в скважине ключ заерзал. Распахнулась калитка, косоглазый русским оказался…
— Здравствуйте, — говорит. — Милости просим. Заходите.
Вошли. Собака бросилась. Лает, язва, рычит.
Цыкнул на нее косоглазый.
— На место, Король!
— Проходите, — говорит, — в контору к заведующему — по лесенке во второй этаж.
Пошли через двор. И сразу кучерявый важности напустил: наган поправил и по-военному зашагал: раз, два, левой!
А Петька идет, озирается. Двор громадный, щебнем по краям усыпан; сквозь щебень крапива, лопух растет, всякая гадость.
В открытые окна ребята глядят. Петьку разглядывают.
Слышит Петька:
— Ребята, фрея ведут!
“Что, — думает Петька, — за фрей еще? Какой я фрей?”
По лесенке поднялись в контору. В конторе какой-то маленький и чернявенький хлопчик сидел на полу и кисточкой рисовал на громадной бумажине красную пятиугольную звезду.
— Здрасти, — сказал кучерявый.
— Здрасти, — ответил чернявенький хлопчик, очень важно и басом. — Вам заведующий требуется?
— Заведующий, — сказал кучерявый.
— Федор Иванович! К вам… — кричит чернявенький, а сам Петьку разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.
Выходит из соседней комнаты Федор Иванович, заведующий. Человек плешивенький, очкастый и седоват слегка.
— Так, — говорит. — Здравствуйте. Новенького привели?
— Новенького, — отвечает кучерявый. — Здравствуйте. Примите, пожалуйста, под расписку.
— Расписку? Так… получите… Так… Можете идти.
Взял кучерявый расписку, поглядел.
— Прощайте, — говорит. — Прощай, шпана.
Ушел кучерявый.
Федор Иванович за стол уселся. Петьку оглядел.
— Звать тебя Петром? — спрашивает.
— Петром, — отвечает Петька. И фамилию назвал.
— Так, — говорит Федор Иванович и спрашивает: — Вор?
Покраснел Петька. Сам не знает, почему. Чудной какой-то этот Федор Иванович.
— Вор, — отвечает.
— Так… — говорит Федор Иванович. — Это ничего. Это бывает. Поживешь — человеком будешь. А сейчас тебя первым делом в должный вид привести надо. Так… Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.
Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.
— Идем, — говорит, — пацан.
Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери белые по сторонам.
— Это, — говорит чернявенький, — классы у нас тут помещаются. Уроки происходят.
— А куда ты меня ведешь? — спрашивает Петька.
— К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.
— Мыть?
— Ну да. В ванне.
Постучал чернявенький в какую-то дверь.
— Рудольф Карлыч! Примите новенького!
Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар.
— Нофеньки? — спрашивает. — Это ошень мило, — говорит. — Идем в ванную, пока вода горячий.
Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.
— Растефайся, — говорит.
— Что?
— Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка.
Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.
“Как бы, — думает, — часики не выскользнули”.
А санитар, между прочим, говорит:
— Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.
Испугался Петя. За штанишки ухватился.
— Как то есть? — спрашивает. — Как то есть в печка?
— Да ты не пойся. Мы тебе другая костюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим.
Что делать Петьке?! Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит.
“Ну что, — думает, — мне делать? Погибать?”
А погибать Петьке прямо не хочется.
На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Не долго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.
Только сжал — немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин “кустюм”, уволок куда-то.
Вернулся, воды накачал в ванну.
— Лезь, — говорит.
Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли — в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь?
Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.
Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.
А Петька молчит. У Петьки часы во рту.
Петька головой орудует. Качает, кивает, мотает, когда надо. Мычит в крайнем случае.
Обиделся немец, что ли, но замолчал.
Стал немец воду менять. Грязную выпустил, свежей наливает. Холодной накачал, кипяток пустил.
Сел в уголок на стул, газету взял.
— Ты, — говорит, — сиди, отмачивайся… Когда горячо будет, — скажи. Я закрою.
Мотнул Петька головой: ладно, дескать.
А вода течет. Теплее и теплее становится. Прямо шпарит Петьку. Прямо обжигает тело.
А немец газетку читает, ушами шевелит.
Вода течет. И вот уж не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается, а сказать не может, крикнуть немцу не может.
Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы на дно. Вылетел пробкой и как заорет:
— Горячо-о-о!
Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:
— Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!
