Олег Раин - Остров без пальм
Я и на самом деле не выдержала. Вскочив с дивана, метнулась на террасу, рысью сунулась под стол. Глеб сидел там эмбрионом, тискал руками свое горло и скулил. Я даже не сообразила поначалу, что он такое вытворяет. То ли царапает себя, то ли душит. Глазенки выпучены, лицо мокрое, еще и кулачком себе по голове бьет. Вроде как наказывает… И спина выгнута так, что позвонки кнопочками от шеи и до трусиков, — тощенький, несчастный, перед всем миром провинившийся, никому на свете не нужный…
Я даже не знаю, что со мной стряслось. Шмыгнула к братику под стол, обняла его и прижала к себе изо всех сил. Гладить начала по нелепым его позвонкам, по ребрам, по синякастым коленкам. И расцеловала все его распухшее от слез личико. Кажется, он еще пару раз пытался себя ударить, но я не позволила и тоже заплакала. Так мы и сидели вдвоем под столом, всхлипывая на два голоса, пока на террасу не вышел папа. Я видела его ноги, но не видела лица, но и у него с лицом, наверное, что-то происходило.
— Хватит, что ли… — робко позвал он.
Мы продолжали дружненько подвывать.
— Хорош, говорю. Подумаешь, бумажку испортил, — исправим как-нибудь…
Скрипнула дверь, и следом за отцом показалась мама. Ненатурально веселым голосом она сообщила, что достала из морозилки мороженое, что сегодня «всем можно», что хватит дуться и прятаться, пора выходить, и объявляется общее перемирие.
То есть в ту минуту она это случайно сказала. Я имею в виду: «перемирие», но в действительности так все и получилось. Мир ведь — это когда прочно и надолго, а перемирие — всего лишь пауза между боями. Но тогда у нас, в самом деле, все закончилось здорово. Были и чаепитие с мороженым, и виноватые улыбки родителей, и бурная радость «прощенного» Глебушки. А главное, что в тот вечер мы были единой семьей! Потому что любили друг друга, потому что готовы были прощать все на свете.
А еще мне припомнился другой случай, когда, катаясь на новеньком велосипеде, я наехала на камень и свалилась в кювет. Реально так свалилась — с визгом и кувырком через голову. Но хуже всего, что в траве таились какие-то ржавые трубы и битое стекло. О них-то я и поранила ноги. То есть и руки тоже поранила, но ноги сильнее. Из пореза на левой лодыжке кровь так и хлестала ручьем. Юлька, что была со мной, чуть в обморок не грянулась. Пришлось сначала ее приводить в чувство, а после уж браться за свои раны. Бинтов с собой у нас не было, и я пустила в ход кружевную маечку. Жалко, конечно, было, но хватило ума пожертвовать. Изляпалась, само собой: на шортиках, на фуфайке с кроссовками — повсюду алели жутковатые пятна. Но больше всего я огорчилась из-за велосипеда. Двухколесный «Салют» с удобно регулируемым рулем был куплен отцом всего-то за пару дней до злосчастного кульбита. Содранная краска, полдюжины сломанных спиц и спущенная шина — таков был итог неудачной поездки. Возвращаться домой было страшно, и мы с Юлькой, две малолетние дуры, возились какое-то время с велосипедом, гадая, как бы подкрасить его да незаметно подремонтировать. В результате домой я вернулась в сумерках, и уже тогда, помню, меня ощутимо покачивало и «кружило». Спрятав велосипед под навес, я еще сумела незаметно пробраться в детскую комнатку, но когда попыталась перебинтовать распухшую ногу, тот же Глебушка, перепугавшись вида крови, поднял переполох. А уж когда я разглядела бледные лица вбежавших в комнату родителей, мне стало совсем плохо. Нога к тому часу уже почему-то не болела, но даже встать и внятно объяснить, что же со мной приключилось, я была не в состоянии.
От той ночи у меня сохранились смутные воспоминания. Помню, как задыхающийся отец нес меня на руках и что-то сбивчиво бормотал. То ли меня успокаивал, то ли себя. Я чувствовала, что ему тяжело, но он все равно бежал и бежал, лишь изредка переходя на шаг. А потом меня положили на плюшевое сиденье, и мы помчались в больницу. Доехали, как мне показалась за несколько секунд, а очнулась я уже от нашатыря. И были уколы, какие-то ядовито-горькие таблетки и опять порции нашатыря.
Позже мне рассказывали, что я повредила серьезные сосуды и потеряла много крови. А еще запросто могла получить заражение, но спас отец. Он-то сразу увидел, что рана серьезная и, подхватив меня на руки, пронес через весь поселок до знакомого владельца машины. А там уж меня отвезли прямиком в областную клинику к коллегам отцам.
Честно сказать, в больнице мне понравилось. Да и как не понравиться! До чего здорово было лежать в палате и принимать одного за другим друзей и родственников. Приходили Юлька с Машкой и Нинкой, заглядывали мальчишки из класса: Егор, Колька, Максим, даже Витька Анциферов — наш главный ворчун. И каждый дарил какую-нибудь безделушку. Само собой, приходили родители с Глебом, и все наперебой утешали, говорили добрые слова. Кстати, про злосчастный велосипед никто так и не вспомнил. Когда же я вернулась из больницы, выяснилось, что папа успел починить его и покрасить. Правда, ездить на нем мне еще долго разрешали лишь в пределах поселка, но в общем и целом история та закончилась благополучно. Даже подарок неожиданный получила. Папа с мамой сообща купили мне талисман — браслетик из сердоликовых камушков. Симпатичный такой — душевный! А на солнце он сиял таким светом, что у меня тут же поднималось настроение. Наверное, так оно и должно было быть. По гороскопу сердолик — как раз мой камень, который обязан оберегать от болезней и сглаза. Не знаю, как насчет сглаза, но болеть я с тех пор, в самом деле, перестала. Хотя важнее всего было другое: в том временном закутке родители на самом деле ЛЮБИЛИ меня и Глеба. Мы были чем-то важным в их жизни, и я совершенно не могла состыковать воедино то давнее замечательное с тем жутким, что случилось сегодня.
Хотя вру. Умом, конечно, понимала. Не дурочка же полная. И давно сообразила, что мама с папой нашли друг друга случайно. Красивая студентка из Харькова и молодой доктор, проверяющий у практикантов зрение. Конечно, папа не устоял. Чем-то, наверное, и маму сумел обворожить. Про глаза что-нибудь здоровское наплел, про бирюзу там с кораллами… А потом начались столкновения сторон, началось непонимание.
Конечно, у нас все друг друга не понимают: государство — народ, преподы — учеников, родители — собственных детей, но все равно ведь живем! Потому что знаем: мир — это джунгли, и каждый из нас мучится на своем маленьком необитаемом острове, тоскуя о бродяге Пятнице. Можно, конечно, слезы лить, а можно относиться вполне по-философски. Как я, например, к своему имени. Привыкла ведь! Временами даже нравится. Так и семья. Могли, наверное, потерпеть еще лет двадцать-тридцать. Потому что терпеть людей, которых любишь, гораздо легче, чем совершенно посторонних. Мы-то ведь с Глебом согласны были терпеть своих родителей! И миллион с лишним ошибок готовы были им прощать! Почему же они оказались слабее нас? Или слабость — еще один удел взрослых? Вот уж действительно прикол! Стоит вообще взрослеть, если с каждым годом что-нибудь да теряешь — терпение, силы, здоровье, чувства?
Я даже подумала вдруг, что, может, лучше и логичнее было бы жить наоборот? Скажем, воскресать после смерти, возвращаться к заплаканным родственникам и вместе с ними стремительно молодеть, наблюдая, как меняется мир, как из руин возникают старенькие дома, оживают вырубленные рощи, зарастают лесами и скалами облысевшие горы, а в водоемы возвращается рыба. И старики забывали бы о хромоте и больных спинах, превращаясь в юношей, обнимая своих возникающих из небытия родителей, бабушек и дедушек, находя под кроватями давно потерянные игрушки, обретая давно забытых друзей по двору, школе, детскому саду… Вот было бы здорово! Но, увы, время бежало вперед и только вперед. А может, разбегалось и набирало сил, чтобы в один прекрасный день взять и повернуть обратно. И коли так, хорошо было бы родиться каким-нибудь новым Авелем или Вольфом Мессингом, чтобы заглядывать в будущее, как в открытую форточку, — высунул голову, и все тебе сразу понятно. Наверное, и сны вещие — тоже неплохо, но в сны я абсолютно не верила. Не потому, что такая невера, а потому, что если бы вся жуть, какая приходила ко мне во снах, сбывалась, мир давным-давно накрылся бы медным тазиком. И все равно. Очень хотелось узнать, что станется со всеми нами: с Глебушкой, с родителями, со мной…
Мысли свивались в узлы, сплетались в такую паутину, что очень скоро я почувствовала себя усталой и постаревшей. Даже рукой испуганно провела по лбу, проверяя, не появились ли морщины. Но, кажется, нет, еще не появились, и все равно я торопливо поднялась и, машинально погладив Глебушкину пустую кровать, вышла из комнаты.
* * *Терраса у нас была по-настоящему уютной. Даже в самый солнцепек здесь сохранялась своя особая прохлада. Деревянная решетчатая крыша, резные столбы, слева и справа — занавес из виноградных побегов, добротный стол. В летнее время терраса напоминала малахитовую шкатулку из бажовских сказов, зеленые ягоды были, конечно, изумрудами, черно-багровые — опалами и агатами. Обычно, находясь на террасе, я так себе все и представляла — что сижу не на деревянном стуле, а на троне — в окружении сережек, кулонов и бус. Только у нас это все было живым, ароматным — не каменным, и меня такое окружение вполне устраивало. А вот маме всегда хотелось примерить воображаемое наяву. Хотя какая в том радость? Императрица Анна Иоанновна, если верить историкам, таскала на себе до полутора пудов драгоценностей. Не хило, да? И все равно была толстой, злой и уродливой. Спрашивается, зачем было изводить себя такими тяжестями? Может, потому и злилась на весь свет, что постоянно терпела лишние килограммы?..
