Владислав Крапивин - Славка с улицы Герцена
Я догадывался, что отчимом руководит не стремление участвовать в коллективной разгрузке, а возможность еще разок–другой приложиться к бутылке в компании сослуживцев. Но говорить ничего не стал. Гордо сжал губы и отошел (потому что заскребло в горле).
Отчим поспешно переговорил с Анной Кондратьевной, которая пообещала «не спускать с мальчика глаз». И машина укатила. Наш бывший попутчик зачем-то помахал мне (совершенно по-дурацки!) из кузова своей парусиновой фуражечкой.
Я ощутил себя брошенным посреди пустыни. Сел, прислонившись к мешку с сеном. Обида разъедала глаза. Чтобы не пустить слезу при Анне Кондратьевне и незнакомом мужичке, я ушел опять в ложбинку, лег в траву и оказался внутри своего горизонта. Это слегка утешило меня. Но через какое-то время Анна Кондратьевна стала меня звать, кричать, чтобы не отходил далеко. Я не стал унижаться до споров, снова сел у мешка, привалился к нему. И кажется, вздремнул. И очнулся, с пониманием, что прошло уже немало времени…
Я с самого начала был почему-то уверен, что машина не вернется. По «закону подлости», который при разных случаях любил поминать отчим. И полуторка-развалюха с вредным водителем в самом деле не приехала. Ни через час, ни через два.
– Половина пятого уже, – сумрачно сказала Анна Кондратьевна, глянув на часики. – А он, окаянный, застрял невесть где. Через два часа с пастбища Зорька вернется, корова моя, а доить некому, если не приду вовремя… Видать, придется пешком. Ты как? Пойдешь или будешь ждать тут?
У меня застонали спина и ноги. Но оставаться здесь с чужим деревенским дядькой! А если машина не вернется вовсе, тогда что?
–Я пойду!
Анна Кондратьевна поговорила о чем-то с мужичком. Наверно, разъяснила ему, что, поскольку колхозная машина не пришла, то пускай он, представитель здешнего хозяйства, и караулит мешки, а у нее больше нет возможности. Тот и не спорил. Ему, видать, все равно было, где проводить время.
И мы пошли…
6
Обратный путь был долог и тягостен. Во-первых, накопилась усталость. И не только в мышцах, но и, так сказать, в душе. Я ведь был уверен, что домой поеду на машине и в мыслях своих ничуть не был готов к обратному пешему маршу. Во-вторых, Анна Кондратьевна шагала широко, видать, торопилась к своей недоенной Зорьке. Правда, она часто спохватывалась, оглядывалась на меня и замедляла шаги, но скоро забывалась и опять добавляла скорость.
Я не жаловался, старался не отставать. И в конце концов приноровился к ритму. Но все равно было трудно. Тем боле, что вещмешок был теперь не пустой. Отчим его чуть не наполовину насыпал картошкой. Это когда еще мы собирались возвращаться на полуторке. Он сказал:
– Мешки-то сперва на склад повезут и в какой день выдадут, еще неведомо. А тут сразу свежая картошечка, на ужин, с постным маслицем.
Я даже облизнулся. И отчим облизнулся. Наверно, представил, как перед таким аппетитным ужиным сделает глоток из припасенной в укромном уголке чекушки. Насыпая картошку, он забыл про спрятанный в рюкзачке груздь, а я нее стал напоминать. Если этот кладбищенский гриб рассыплется в труху, туда ему и дорога…
Впрочем, картофельный груз не казался мне тяжелым, я о нем почти не думал. Гораздо больше беспокоили ноги. Мои «опорки» разболтались и все заметнее чиркали жесткими кромками голенищ по икрам, натирали сквозь чулки кожу. И пятки стали болеть. Я боялся, что на них появились мозоли. Кроме того, я после обеда все-таки по-солдатски сунул за правое голенище ложку (мамы-то рядом не было), и теперь она тоже ощутимо скребла ногу.
Наконец я попросил Анну Кондратьевну остановиться. Сел на краю дороги, снял сапожки, постанывая, стянул чулки, затолкал все это имущество (вместе с ложкой) в мешок, поверх картошки. На пятках и правда были пузыри, я морщась, потрогал их мизинцем. Погладил помусоленными ладонями натертые голенищами места, скомандовал себе «раз-два-три» и рывком поднялся. Анна Кондратьевна помогла мне снова надеть рюкзачок, фляжку, монокуляр. Ободряюще сказала:
– Вот и молодец, босому-то оно куда как легше. Только гляди, ногу не наколи…
Я не боялся наколоть ногу. Все лето я то и дело бегал босиком, кожа на ступнях была крепкая…
Босому и правда стало легче. По крайней мере, на некоторое время. Теплый воздух обвевал ноги, ступни щекотали растущие у края дороги травинки – я шел у самой обочины.
Миновали кладбище, и теперь я не обратил на него внимания. Потом оказались в Новых Юртах. Мне почему-то казалось, что я снова увижу девчонку с собакой и она опять покажет мне язык. Но увидел только сидевшую на заборе тощую кошку (она язык не показала, лишь зевнула). На мечеть я взглянул мельком, теперь она не напоминала о восточных сказках…
Прошли и вдоль Парфёнова. Ноги наливала ровная тугая усталость, но я к ней уже притерпелся. Ко всему притерпелся. Кроме мысли, какой еще далекий путь впереди… Несколько раз нас обгоняли грузовики и Анна Кондратьевна поднимала руку: думала, что подберут нас, утомленных путников. Но машины равнодушно проскакивали вперед, оставляя за собой теплую пыль и запах бензина.
Чтобы подбодрить себя, я иногда начинал размышлять, что все-таки есть у меня радость, которую не прогонит никакая усталость. Мое открытие! Мое умение окружать себя собственным горизонтом и оставаться один на один с землей и небом, в мире, где только трава, бабочки, птицы и облака… От этих мыслей и правда становилось легче.
Однако облака, о которых я вначале думал с удовольствием, начинали внушать беспокойство. Они становились грузнее, гуще. У некоторых начали темнеть бока. В воздухе появилось предощушение грозы (не обязательной, но возможной), которое я умел чувствовать загодя не хуже «баром э тра». Не хватало еще оказаться посреди поля под молниями и ливнем! Я попытался утешить себя тем соображением, что большой опасности все равно не будет. Ведь отчим объяснял про теорию вероятности. Но тут же возникло здравое возражение, что он мог и соврать. Разве мало он врал маме и мне! Вот и сегодня тоже: обещал, что придет машина, а где она, в какое провалилась место? Я даже назвал шепотом такое место самым подходящим словом, и от этого опять стало легче. Но тут же я сцепил пальцы замочком – чтобы погода не обиделась на меня за неподходящее выражение и не наслала в отместку грозовую тучу…
Наконец, когда вышли на лежневку, ведущую мимо «лагеря», через сухие тростники и болотца с морскими голубями, впереди открылся город. Он стоял на высоких откосах, поэтому видны были только прибрежные крыши и церковные башни. Я тогда не знал их названий, но помнил каждую. И сейчас различал хорошо. Вон справа купола двух церквей старинного монастыря (он всегда казался мне сказочным городком). Вон в самом центре панорамы моя белая башня. Иногда я называю ее «книжной», потому что в этой бывшей церкви теперь библиотека и я туда записан, в детский отдел. А рядом с ней не видная отсюда, но все равно реальная школа, в которую скоро опять придется ходить, во второй класс (об этом я вспомнил без удовольствия). Недалеко от «книжной» башни – еще одна, стройная, так и рвущаяся в небо. Говорят, скоро эту церковь опять сделают действующей, то есть разрешат молиться в ней верующим… А левее остальных – небольшая колокольня, рядом с которой я никогда не бывал, видел ее только издалека, если ходил с мамой и отчимом на пристань. Что в ней нынче, я не знал, но всегда радовался, если замечал эту башню над крышами и заборами протянувшихся вдоль реки улиц.
И теперь я радовался всем башням города сразу! Они были, как маяки для плывущего из дальних морей матроса (на звание капитана я не претендовал). Одно только плохо: если я смотрел на башни в половинку семикратного бинокля, они казались близкими, прекрасно различимыми (хотя и прыгали от моих шагов), а когда отрывался от окуляра, башни как бы уносились от меня в недосягаемую даль. И сразу становилось ясно, что еще шагать да шагать…
А облака над далеким городом, над дорогой, над моей головой громоздились уже совсем не по-доброму, и в них все заметнее набухала сизая краска. То, что соберется гроза, уже не вызывало сомнения. Вопрос только в том: застигнет ли в пути или позволит добраться до дома? Ох, кажется, не позволит…
Впрочем, в тревожных размышлениях была и польза: они отвлекали от усталости и заставляли топать поспешнее…
Все когда-то кончается. Под синими сгустившимися тучами перешли мы мост, дошагали до старинного здания музея с колоннами и деревянной пожарной вышкой. Здесь Анна Кондратьевна сказала:
– Мне ведь теперь в другую сторону, в Затюменку. Доберешься один-то, знаешь дорогу?
Чего ее было не знать! Вон, за несколько кварталов отсюда, за круглой «Ленинской» баней, за красным польским костелом с колоколенкой-малюткой, белеет моя башня. А от нее и от школы я в прошлом учебном году топал домой каждый день – всего-то семь кварталов!
