Алексей Леонтьев - Юнги с Урала
Инициативу Жени одобрило руководство школы, поручившее ему сделать большую карту европейской части Советского Союза. Ночи напролет в течение месяца на шести ватманских листах Женя наносил на нее не только города, поселки, села, но и деревни, железные дороги. Карту вывесили в штабе школы и ежедневно отмечали на ней положение на фронтах.
Забегая вперед, скажу, что юнги второго набора к ней пририсовали карту Европы и отмечали продвижение наших войск на запад, вплоть до Берлина.
Однажды я хотел было уже готовиться к отбою, как почувствовал на своем плече чью-то тяжелую руку. Повернув голову, увидел старшину.
— Тебя не волнует внутренний вид нашего кубрика? — тихо спросил он меня. — Другие смены уже к оформлению приступают.
— У нас нет художника...
— Слова «нет» на флоте нет. Есть слово «надо!» Понимаешь? Ты — комсомольский вожак. Кто же об оформлении кубриков должен заботиться, если не комсомольцы?
Слово «надо!», сказанное устами Василия Петровича, уже давно для нас, юнг его смены, стало магическим. Уважая и любя командира, мы понимали его в смысле «надо — значит, будет» и делали для выполнения поручений старшины все возможное, а порой и невозможное.
Воронов взглянул на часы и многозначительно заметил :
— Время еще есть...
Я понял, на что он намекает. В соседней роте служил мой закадычный дружок Сережка Филин. Воронов простаком не был: он давно догадался, кто рисовал карикатуры на юнг в вагоне, палатке и теперь подсказывал мне мысль о привлечении своего товарища.
Я уже набросил на себя шинель, собираясь сбегать в соседнюю роту, как опять услышал голос старшины:
— Если он согласен, с его командиром я договорюсь.
В кубрик я вернулся, когда юнги укладывались спать.
Не раздевался, дожидаясь меня, только Воронов.
— Ну, как?
— Порядок, товарищ старшина! — обрадованно сообщил я ему. —• Согласился.
— Вот и лады. А говорил, художника нет... Умора.
На другой день Сережка был уже у нас.
— Сам командир роты послал, — шепнул он мне.
Вместе с Вороновым мы тут же сели за составление
плана оформления. В тот день мне пришлось сбегать в библиотеку, взять подшивку журнала «Огонек», в котором время от времени печатались цветные репродукции разных картин. Просмотрели их сообща, выбрали необходимое — и работа закипела. Скоро на стенах нашей землянки появились копии «Синопского боя», «Очаковского сражения», а перед столом — прибитая прямо к нарам «Победа у острова Эзель». Рамки для рисунков сделали и покрыли лаком сами юнги. Под каждой из картин был текст, рассказывавший о победах русских моряков. Потом Филин взялся за портреты русских флотоводцев Нахимова, Ушакова, Макарова, Сенявина. В ряде рисунков отразил бои североморцев на суше и на море в годы Великой Отечественной.
В соседней смене оформительские работы вел Игорь Лисин, писавший картины «Ревельское сражение», «Вой русских кораблей в Чесменской бухте».
...Рота радистов, чеканя шаг, идет на обед.
— Ножку! Ножку! — кричит Дубовой. — Раз! Два! Три! Левой!
Юнги стараются — знают: плохо будут идти — ком-роты может остановить или дать команду «На месте!»
— Ножку! Ножку! — еще громче командует старший лейтенант. — Впереди обед из четырех блюд...
Из четырех? Почему? Всегда был из трех. Ошибся, наверное, командир.
Идущий сбоку своей смены Воронов улыбается.
Вот и камбуз. Красотища! Совсем не та временная столовка, что мы на скорую руку сколачивали из досок, в которой при сильном дожде суп из миски не убывал, каша от валившегося снега становилась седой, а компот остывал чуть ли не до температуры озерной воды.
У каждой смены свое место.
— Головные уборы снять! Отставить! Дружно, дружно надо. Головные уборы... снять! Вот так. Са-а-дись!
А почему миски не в стопке, а расставлены?
— Что это за зеленая бурда налита? — удивленно спрашивает Гена.
— Не бурда, а хвойный экстракт — запаренная хвоя, — поясняет Воронов. — Это от цинги. Пейте! Зубы болеть не будут.
— Горько, — кривится Мерзляков.
В последние- дни мои зубы не только ноют, но и шатаются, а десны кровоточат. Полмиски бурды пью до дна.
— Молодец, секретарь! — хвалит старшина. — Берите пример с комсомольского вожака.
«Хорошо, что нет рядом Сережки, — думаю. — Опять бы выпендрился, сказал: «Не зря он у нас «золотце». Не люблю, когда меня хвалят. Того и гляди, новую кличку схлопочешь».
Она и вправду горькая, эта бурда. Даже рот воротит.
— Ничего, привыкайте, — рекомендует Воронов. — Всю зиму придется пить.
«Так вот оно какое — четвертое блюдо», — догадываюсь, вспоминая слова старшего лейтенанта.
Ничего, жизнь налаживается. Неделю назад на окраине Савватиево, в бывшей конюшне, установили списанный с подводной лодки дизель, подремонтировали его — и в кубриках появилось электрическое освещение. Штудировать морские и специальные науки молено сколько хочешь. Распространился слух, что лучшие юнги будут сдавать экзамены раньше и весной разъедутся по действующим флотам и флотилиям. Все стараются попасть в число счастливчиков. Вот и запись в дневнике от 14 декабря об этом свидетельствует:
«Писать становится некогда, да и не о чем. Все время занято учебой. Связались с рядом гражданских школ, соревнуемся. Интересно получается. Кое-кто подтягивается. Некоторые переписываются с моряками-фронтовика-ми. Их письма читаем сообща. Письма — наша слабость. Ждем их с нетерпением».
После ужина в первую очередь бежим к столику дневального. Тут нас обычно ждет свежая почта. В роли почтальонов перебывало людей немало. Больше других юнгам запомнилась Лида Алешычева, работавшая одновременно баталером и писарем. Конверты-треугольнички расхватываются моментально.
— Леша, тебе два письма! — кричит Гена.
— А мне есть? — вбегая в землянку, громко спрашивает Игорь.
— Тебе пока только пишут, завтра придут...
— Не верю. Дайте я сам посмотрю!
Первым делом распечатываю письмо от Любы.
«Здравствуй, Леша! Спасибо за письмо. Я понимаю,
как вам тяжело. Но и нам, находящимся в тылу, сейчас тоже нелегко. Под лозунгом «Все для фронта, все для победы!-> советские люди делают все от них зависящее, чтобы вам сражаться с врагом было легче. Не стоим в стороне от этого благородного дела и мы. Я, Ева Воробей, Катя Вдовина, Нина Коклягина, Шура и Таня Булычевы учимся в педучилище, а после занятий вечерами и ночами помогаем воспитателям детского дома в уходе за детьми. Стираем для них белье, дежурим в качестве ночных нянь, работаем на подсобном хозяйстве, в колхозе, заготовляем дрова, делаем много других нужных дел. Кат; мы поспеваем повсюду — и сама не понимаю. Учимся хорошо. Скоро будем учителями.
Передавай от нас привет своим товарищам.
Знайте, боевые друзья, за нас вам краснеть не придется. Сложа руки мы не сидим...
пос. Очер. Люба Захарова».
Пробегаю письмо глазами еще раз. Хоть и коротко, но ответила. И это хорошо.
Второе письмо от Гурьева. Толстое. О чем он гак много написал? Распечатываю. Газета... Зачем она мне? А в письме всего несколько строк: «Извини, братишка! У нас жарко. Идут тяжелые бои. Писать некогда. Высылаю газету «За родную Волгу». Из нее узнаешь, как вел себя в последнем бою твой друг и учитель Ваня Решет-няк. Если встретишься с врагом, веди себя так же, как он!»
Увидев в моих руках газету, Гена Мерзляков кричит:
— О ком пишут? Читай вслух!
Через минуту уже весь кубрик знает, что я получил письмо с Волги, где идут жестокие бои.
— Читай! Не томи, — просит Гена.
— Зажать новости с фронта хочет, — шутят Боря Батанов, Валя Рожков и Игорь Лисин.
Читаю:
«Идет бой... Радист Иван Решетняк в своей узкой, тесной, со всех сторон закрытой рубке не может видеть того, что происходит наверху. Только по грохоту разрывов и скрежету осколков снаружи по бортовой броне он понимает, что катер под ожесточенным обстрелом. Но вот наступает тишина. Никто не приказывает Решетняку передавать донесения. Не слышно на палубе ни разговоров, ни шагов, таких гулких по железной палубе. В чем дело? Решетняк снимает наушники, осторожно поднимает над головой крышку люка и выглядывает на палубу.
Над Волгой уже зачинается неяркое осеннее утро. Катер, чуть накренившись, стоит совсем близко от занятого врагом берега. Негромко журчит говорливая вода вдоль неподвижного борта. Тихо.
Решетняк подымается на палубу и, пригнувшись, чтобы не увидели с берега немцы, добирается до командирской рубки, открывает покореженную дверь, заглядывает внутрь. Там, вытянувшись во весь рост, лежит мертвый рулевой.
«Неужели все погибли?»—думает Решетняк. Но sot его ухо улавливает чуть слышные звуки, идущие откуда-то из-под палубы. Похоже, стон. Да, это действительно стон — внизу, в машинном отделении. Значит, кто-то еще жив.
![ИОСИФ ЛИКСТАНОВ - ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЮНГИ [худ. Г. Фитингоф]](/uploads/posts/books/209268/209268.jpg)
