Борис Бондаренко - Час девятый
Сидели молча, слушали, что делается там. А там сидели вокруг гроба три старушки, по очереди читали псалтырь слабыми голосами.
«Заутра услыши глас мой, заутра предстану ти, и узришь мя».
Просили у бога прощения для Анны Матвеевны за грехи ее, молили проникновенными голосами:
«Грех юности моея и неведения моего не помяни; по милости твоей помяни мя ты, ради благости твоея, господи.
Виждь смирение мое и труд мой, и остави все грехи моя».
Бог сурово смотрел с иконы, бесстрастно слушал, как просили его:
«Отверзоша на мя уста своя, яко лев восхощаяй и рыкаяй».
Но неподвижны были уста бога, темное дерево иконы делало мрачным и злобным лик его, не слышал он, как униженно говорили ему:
«Аз же есмь червь, а не человек, поношение человеков и уничтожение людей».
И лгали набожные старушки древними, как мир, библейскими словами:
«Согреяся сердце мое во мне, и в поучении моем разгорится огнь; глаголах языком моим: скажи ми, господи, кончину мою и число дней моих, кое есть, что лишаюся аз».
Но бессилен был бог сказать кончину Анны Матвеевны и хоть ненамного сократить число ее бесполезных и мучительных дней. И под злое завывание вьюги и потрескивание свечей текли красивые лживые слова:
«Господь да сохранит его и живит его, и да ублажит его на земли, и да не предаст его в руки врагов его.
Господь да поможет ему на одре болезни его: все ложе его обратил еси в болезни его».
Не сохранил господь, не помог... Лживые псалмы царя Давида звучали злой насмешкой над трудной жизнью Анны Матвеевны и ее мучительной смертью.
«Аз к богу воззвах, и господь услыша мя».
Но не слышал господь...
Сидели за пустым столом самые близкие и родные для Анны Матвеевны люди, и усталы и равнодушны были их лица – горе их притупилось долгим Многомесячным умиранием Анны Матвеевны, выплеснулось в криках и словах, и теперь было ожидание конца необходимого обряда и мысли о той повседневной жизни, которая начнется завтра, когда закопают гроб и разойдутся чужие люди, пришедшие бросить горсть земли в ее могилу.
А в соседнем доме шла нелегкая ночная работа – готовилась поминальная снедь, пеклись пироги и хлебы, варились компоты и кисели, неутомимо дышала широким жарким зевом просторная русская печь. Здесь же спала Олюшка, помогал женщинам Гришка – носил воду, бегал между двумя домами за всякой всячиной, лазил в погреб. Устинья и хозяйка дома одни не управлялись – и Гришка тихонько вызвал в сени Ирину, сказал, чтобы шла помогать. Ирина позвала Андрея – видела, как нелегко ему сидеть в этом тягостном бездеятельном молчании, да и хотелось ей побыть с ним – очень она любила его, из всей родни ей одной писал письма Андрей, когда учился в Москве, и за то время, как поселился он в Уфе, Ирина дважды приезжала повидаться с ним, жестоко скандаля из-за этого с Петром. Андрей с облегчением поднялся из-за стола, оделся – Ирина ласковыми руками закутала его шею шарфом, подняла воротник. Алексей тоже встал, вышел за ними в сени, спросил:
– Может, помочь надо?
– Сами управимся, – сухо сказала Ирина. Алексей помрачнел – после смерти отца не ладились у него отношения с Ириной, она явно избегала его, и он винил в этом Андрея – под его дудку пляшет. Но не только в этом было дело – Ирина была любимой племянницей Егора Матвеевича, он много помогал ей, когда она училась, часто делал подарки, приезжал на свадьбу, с ним Ирина советовалась даже чаще, чем с отцом. И до сих пор Ирина не могла простить Алексею всего, в чем виноват он был перед отцом. И Алексею никак не удавалось победить ее неприязнь. Звал к себе – Ирина прямо не отказывалась, отделывалась неопределенными обещаниями, но, бывая в Уфе, так ни разу и не зашла к нему за все эти годы. При случайных встречах говорила с ним мало, неохотно. И сейчас – сколько уже часов здесь вместе, а и двух слов ему не сказала, все время рядом с Андреем держится, ни на шаг не отходит, каждое слово его ловит.
Ушли они, а Алексей вернулся в избу.
По узенькой, наполовину заметенной тропке Андрей и Ирина пошли к соседке. Темно и невидимо было вверху, белый ветер размывал границу земли и неба. Да и земля – не земля: только снег кругом. И вверху тоже снег, быстро несется, задевая за дома, деревья, заборы, не сразу ложится в сугробы. Деревня укрыта темнотой и этим снегом, ни огонька – спят все. И дом соседки только вблизи виден – окна закрыты ставнями, светящиеся щели узкими полосками прочерчивают снежную темноту.
В доме – жаркий, аппетитно пахнущий воздух. Лица Устиньи и хозяйки красны, то и дело покрываются мелкими бисеринками пота. Андрей встал на пороге, очки сразу запотели, он снял их, стал протирать, оглядывая смутное, расплывшееся пространство комнаты. Хозяйка вгляделась в него, тихонько ойкнула и кинулась приглашать, протирать стул – видно, немало наслышана была об ученом племяннике Анны Матвеевны. Андрей с виноватой улыбкой говорил:
– Да ничего, вы не беспокойтесь...
Его усадили, стали угощать, поднесли выпить; от тепла, водки и усталости его разморило, потянуло в сон. Хозяйка стала уговаривать его лечь, но Андрей отказался, пристроился рядом с Ириной и принялся вертеть ручку мясорубки. Курил одну сигарету за другой – Ирина встревоженно сказала ему:
– Много ты куришь, нельзя ведь тебе.
Андрей виновато усмехнулся:
– Ничего.
Так и дотянули до утра – в работе, неторопливых разговорах и невеселом молчании.
18
День начинался поздний, сумрачный, большое красное солнце всего несколько минут посветило в замерзшие стекла и надолго спряталось в низкие серые облака. Метель утихла еще ночью, снег спокойно и широко лежал кругом, деревня быстро покрылась редкой сетью тропинок. Ждали машину из Давлеканова, волновались – проедут ли? Кузьма сдержал слово – за немалые деньги уговорил шофера и привез дьячка и трех старушек, по глаза закутанных в черное. Приехал и насквозь промерзший, злой фотограф – молодой, щегольски одетый парень в легоньких лакированных ботинках. Дьячка бережно провели в дом, раздели, пригласили к давно накрытому в уголке столу – перекусить с дороги. Дьячок отказался, строго сказал:
– Не время сейчас, покойница ждет.
И застучал костылями, направляясь к Анне Матвеевне.
И опять шла деревня в дом к Анне Матвеевне – проводить в последний путь. Людей встречал Михаил Федорович – чисто выбритый – это уже Алексей постарался, – в черном костюме, просторно повисшем на его худых плечах. Он улыбался вошедшим и говорил заученным голосом:
– Проходите, пожалуйста, проходите...
И улыбался – неестественной, ненужной улыбкой на неподвижном лице.
Люди густо толпились в передней комнате, заглядывали в дверь, слушали, как высокими красивыми голосами пели старушки красивые слова, а дьячок тихим надтреснутым баском подтягивал им, и кадило в его руке прочерчивало широкие сизые дуги:
– Святый боже, святый крепкий, святый бессмертный – поми-и-луй нас...
В сенях стоял раздетый Михаил Федорович, но холода он не чувствовал, как не чувствовал ничего другого, он знал только, что надо стоять здесь и встречать пришедших людей, приглашать их в дом, и говорил, улыбаясь:
– Проходите, пожалуйста, проходите...
А в доме остро и непривычно пахло ладаном и звучали печальные слова:
Ныне отпущаеши раба твоего, владыко,
По глаголу твоему с миром.
Яко видеста очи мои
Спасение твое еже еси уготовал
Пред лицем всех людей...
И горькое протяжное «аллилуйя» заставляло женщин тянуться к концам платков и вытирать глаза.
А Михаил Федорович по-прежнему стоял в сенях и не знал, что ему делать, – все уже пришли, некого было приглашать, и он не понимал, надо ли ему идти туда, в дом, или можно стоять здесь и ждать, когда все кончится. Вернулся с кладбища Алексей, весь обсыпанный снегом, – он расчищал могилу. Алексей что-то сказал ему, но Михаил Федорович не расслышал и на всякий случай кивнул. Алексей принес ему пальто, и тогда Михаил Федорович понял, что холодно, послушно оделся и полез в карман за папиросами – ему давно уже хотелось курить, но он почему-то думал, что неудобно приглашать людей, стоя с папиросой в зубах. А потом все стали выходить из дома, и Михаил Федорович догадался, что сейчас надо выносить гроб, торопливо погасил папиросу и пошел внутрь. Но гроб уже медленно двигался навстречу ему, он громоздко лежал на длинных вышитых полотенцах и неуклюже протискивался через неширокую дверь.
Во дворе гроб опустили на торопливо подставленные табуретки. Фотограф уже установил треногу и наводил аппарат, бесцеремонно командуя громким голосом:
– Родственники, поближе к гробу! Остальные сзади, не толпитесь! Наклоните гроб, а то лица не видно! Еще ниже! Детей поставьте на скамейку! Смотрите на гроб, а не в аппарат. Внимание! Замерли! Еще минуточку! Так, хорошо, хорошо, не двигаться! Еще раз. Все!
Поставили гроб на сани, на другие усадили дьячка, старушек и детей, и скорбная процессия медленно двинулась по деревне. Сзади тихо урчала машина, везла крышку от гроба, ограду и крест. Свернули к кладбищу – и сразу стали проваливаться в снег, всхрапывающие лошади с трудом вытягивали сани, их взяли под уздцы и повели к черной яме могилы.
