Даниил Аль - Дорога на Стрельну
Он отодвинул рукав.
В довоенной юности у Капитонова было две заветных мечты — велосипед и ручные часы. Первая так и не осуществилась. Ну, а часы в студенческие годы приобрёл. Большие, карманные, переделанные, по тогдашнему обыкновению, на ручные. Они неплохо служили ему до сих пор. Но он не забыл, что они не настоящие ручные.
Может быть, поэтому на его лице отразилось мимолётное волнение и колебание.
Прохожий это заметил и теперь уже более настойчиво взял Капитонова за рукав:
— Зайдёмте сюда, в парадную.
Они поднялись на один пролёт к подоконнику.
Часы были и в самом деле замечательные. Продолговатый золотой корпус чуть прогнут, чтобы плотно ложиться на руку. На сером, дымчатом циферблате блестели золотые стрелки, а вокруг него чернели римские цифры. Только цифры «шесть» и «двенадцать» были рубиново-красными.
О таких часах Капитонов никогда не мечтал, потому что таких никогда не видел.
— Послушайте, какой ход! — сказал прохожий. — Вы только послушайте! — В его голосе звучал неподдельный восторг.
Капитонов приложил часы к уху. Звук, который он услышал, был неожиданным. В нем совсем не чувствовалось металла. Казалось, в маленьком холодном корпусе билось что-то живое. Капитонов вспомнил, как, положив голову на грудь жены, перед её отъездом в эвакуацию, долго вслушивался в биение её сердца. Конечно, ход этих часов не биение сердца. Но он все-таки напоминал его. И поэтому Капитонов слушал и слушал, не в силах опустить руку.
— Напрасно вы сомневаетесь, — сказал прохожий. — У них отличный ход. Идут абсолютно точно.
И тут он заговорил быстро, словно боясь, что не успеет сообщить Капитонову нечто очень важное.
— От отца мне достались. Он был крупный инженер. Бывал за границей. Купил эти часы в Париже. Мне подарил, когда я институт окончил. Я тоже инженер. Храню их как память об отце. И сам их полюбил. Не знаю даже, как без них буду жить… Обойдусь, конечно… Дочка бы осталась жива. Жена недавно умерла. Мы вдвоём остались. Может, и продержались бы. И вот несчастье опять. Воспаление лёгких у дочки. Врач сказал — надо гусиный жир. Где уж тут. Хоть какого-нибудь достать бы. Сала или масла. А если правду сказать… Вам скажу правду. Себе не говорю. Умирает она, моя девочка. Семнадцать лет ей. Маленькая надежда все-таки у меня есть… Извините, что я к вам пристал… На толкучку идти боюсь. Вырвут часы и ничего не дадут. Бывает… Прошу вас, возьмите часы. Очень вас прошу.
— Что вы за них хотите? — спросил Капитонов, возвращая часы владельцу.
— Что дадите. У вас, наверное, тоже есть близкие в городе.
— Мать и сестра… Если живы…
— Живы. Будем надеяться… Я понимаю: то, что вы дадите мне, вы отнимете у них. Смотрите сами. Что можете. Масла немного. Если есть. В конце концов, все будет благом. Смотрите сами…
Капитонов снял с плеч вещмешок и развязал его.
«Легко сказать — смотрите сами», — подумал он.
Только несколько недель назад фронт начали лучше снабжать. Заработала Ладожская дорога. Тогда, впервые, он получил казавшийся сказочным командирский паёк: мясные консервы, сгущённое молоко, галеты, солидный брусок масла. С тех пор он получал такой паёк ещё три раза. Но за все время почти ни к чему не притронулся.
Это было непросто. Несмотря на то что хлеба стали давать больше и приварок стал гуще, аппетит оставался волчьим: сказывались месяцы недоедания. Да и жизнь в промёрзших землянках, в железной стуже окопов требовала много калорий. Теперь только он догадался, что слово «искушение» происходит от «кусать» и «кушать»… Обо всем этом Капитонов невольно вспомнил сейчас, выкладывая на подоконник банки консервов, сгущёнку и масло.
Прохожий как заворожённый смотрел на продукты.
— Что дадите. Что дадите. За все скажу спасибо…
Он вынул из кармана полупальто небольшой серый мешок и растянул вдетую в него тесёмку.
Капитонов не сразу понял, почему этот неказистый мешок, залитый чернилами, с красной вышивкой на боку, напомнил ему что-то очень далёкое и вместе с тем очень близкое. Но тут же он сообразил, что это мешок для галош, который обязаны были иметь младшие школьники. Он вспомнил, сколько переживаний было связано у него самого с таким же вот мешком!..
На нем он впервые в жизни, со старанием и чувством ответственности, выводил свою фамилию. Криво, неровно он тогда написал её химическим карандашом на мокрой материи. Все расплылось!.. А сколько было неприятностей с этими мешками! То их забывали дома, то вместо своего в раздевалке получали чужой, то они и вовсе пропадали… В четвёртом классе он устроил дома бунт против галошного мешка. Хватит! Не девчонка же он. И вообще уже не маленький!
Капитонов взял мешок в руки и прочёл аккуратно вышитую надпись: «Валя К. 4-а. 1936 год».
— Что дадите. Я никакой цены не назначаю…
— Дам половину того, что есть. Больше не могу, — сказал Капитонов.
— Половину?! — Прохожий, как показалось Капитонову, покачнулся. — Нет, нет… Это много. Что вы?!
Капитонов, не отвечая, положил в мешок прохожего две банки — сгущёнку и мясные консервы, буханку хлеба. Затем он вынул из ножен, висевших у ремня, нож и разрезал пачку масла. Только сегодня утром он сам спрессовал её из брусков своего пайка. Добавив к этому пару горстей галет, он затянул тесёмку и протянул мешок прохожему. Тот крепко прижал его к себе.
— Много это… Много… — повторил он. — Я не ожидал, что столько… Правда, часы хорошие. Вы не пожалеете…
Прохожий протянул часы Капитонову.
— Оставьте их у себя, — решительно сказал Капитонов. — У меня есть часы. И ходят они неплохо.
Капитонов стал спускаться с лестницы.
Прохожий молча пошёл за ним. Внизу он бочком прошмыгнул в приоткрытую, вмёрзшую в сугроб дверь подъезда и побежал.
На улице Капитонов увидел спину своего недавнего собеседника. Бежал он с трудом, еле-еле, но бежал. Перед самым углом прохожий оглянулся. Через мгновение он скрылся за поворотом.
Капитонов пошёл своей дорогой к Невскому. Теперь ему было недалеко идти. Литейный проспект просматривался отсюда, от угла Невского, насквозь, до самого Литейного моста. Капитонов ещё не мог различить свой дом там, впереди, с левой стороны. Но он уже как бы видел его, он ощущал его в строю других домов проспекта. Во всяком случае, он уже знал теперь, что его дом цел. Тем острее охватило его беспокойство за своих близких. «Как там они? Живы ли? Мать ведь очень плоха. Может быть, её уже нет, а сестра не решилась написать об этом?»
На середине заметённого снегом Невского его снова кто-то осторожно тронул за рукав. Капитонов увидел того же прохожего.
— Извините. Ради бога, извините. Мозги, видно, тоже худеют от голода. Помутилось вот в голове. Решил, что вы хотите меня забрать.
— Куда забрать? — не понял Капитонов.
— Ну, арестовать, что ли. За спекуляцию часами. Я же говорю, помутилось в мозгах… Потом очнулся. Одумался. Еле догнал вас. Извините. Как я мог так подумать?! Сам не пойму.
— Не за что извиняться. Идите домой! Ждёт ведь вас дочь.
— Сейчас пойду. Мне недалеко… Только прошу вас, очень прошу… Лучше всего, если бы взяли вы часы. Но я понял — вы не возьмёте. Дайте адрес вашей матери. Мне он нужен… Дайте!..
— Зачем?
— Не знаю. Пока не знаю, зачем именно… Но если не дадите, пойду за вами — узнаю, где она живёт.
Капитонов расстегнул полевую сумку, вынул последнее письмо из дома и оторвал от конверта полоску с обратным адресом.
— Вот, возьмите…
Следующий раз Капитонова отпустили домой через два месяца. Теперь он ехал по городу на трамвае. Ехал и не мог нарадоваться тому, что пошёл в Ленинграде трамвай. Радовался его весёлым, бодрым звонкам. В них звучало что-то весеннее, задорное. Да ведь не зря и раздавались звонки! На улицах было много пешеходов. Вдоль всего маршрута трудились женщины. Одеты они были все по-разному — кто в телогрейках, кто в зимних пальто с меховыми воротниками. Платки, шляпы, армейские шапки-ушанки. Женщины скалывали ломами лёд, сгребали снег, впрягшись тройками и четвёрками в большие фанерные щиты, стаскивали сколотый лёд и снег к берегам рек и каналов. Слышались громкие голоса и смех.
Трамвай несколько раз останавливался из-за артобстрела. Пассажиры выбегали в ближайшие подворотни и подъезды. С воем пролетали снаряды: враг тоже знал, что жизнь вернулась на улицы осаждённого им города.
И дома, в их комнате, стало теперь совсем по-другому. Маскировочная штора поднята, с окна сняты подушки и одеяла. А на кухне идёт вода.
Мать и сестра, хотя и ходят по квартире в ватниках, в тёплых платках и перчатках, выглядят совсем не так, как в том страшном феврале. Тогда он застал их полуживыми, почерневшими, замотанными в бесчисленные одёжки. Они говорили только о еде, не верили, что сумеют выжить. Мать передвигалась по комнате, держась за стены, за холодную трубу «буржуйки», протянутую к окну, за уцелевшую мебель… Теперь все это было позади.
