Евгений Титаренко - Четверо с базарной площади
До поздних сумерек ничего интересного не увидел.
В сумерках пробрался в недостроенный сруб, сел на какое-то бревно и через оконный проем приготовился любоваться домом Корявого хоть до утра.
Примерно около восьми часов из ворот вышла старушка, мать Корявого, — Фат описал ее точно: сухая, тонкая и прямая, как свечка. Минуты две она постояла у ворот, затем короткими шажками побрела куда-то.
Наблюдать за ней Толячему не велели. Но он все же проследил, как, отойдя квартала полтора от своего дома, старушка остановилась. Толячий догадался, что там, в тени, на лавочке, кто-то сидит. Догадка его была верной, потому что, сделав шаг от дороги, мать Корявого тоже растворилась в темноте. Это они любят, старушки, — посидеть, поболтать на скамейке.
Толячий опять сосредоточил внимание на доме Корявого…
И трудно сказать, прошло ли хоть минут двадцать после того, как вышла из калитки старуха… Толячий растерялся и первые мгновения не мог сообразить, что происходит, когда, темные раньше, окна в доме Корявого вдруг засветились сначала едва уловимым, призрачным светом, потом сразу ярче, ярче… И засверкали, ослепительные в темноте.
— По-жа-ар! — крикнул Толячий во все горло. Но это было уже бессмысленно, так как крик летел, многоголосый, из края в край по улице, и со всех сторон ее сбегались люди: кто с ведром, кто с вилами, кто с топором…
Толячий выбрался из своего укрытия и побежал к дому Корявого вместе со всеми.
Его оттолкнул какой-то мужчина:
— Не суйся!
Оконные рамы и стекла точно испарились в одно мгновение — пламя огромными языками рванулось наружу, к темному небу, на котором сразу померкли звезды.
А люди будто всю жизнь тем и занимались, что тушили пожары, — настолько быстро и слаженно действовали все.
Мужчины в несколько багров разваливали горящую крышу. А женщины уже стояли тремя цепочками, одна из которых заканчивалась у колодца, две другие — аж у реки.
Но дом Корявого спасти уже было невозможно, и воду лили на крыши и сараи соседних домов.
Ветра, к счастью, не было, а забор вокруг дома Корявого сломали и растащили в одно мгновение.
Подлетели на паре буланых пожарники с ручным насосом, где-то за рекой уже выла сирена городской пожарной машины, но ближайший к огню дом все же не удалось спасти полностью. И сначала, выстрелив, лопнули стекла, потом занялась крыша. Половина мужиков бросилась вытаскивать на улицу вещи, выводить из сараев скотину, а остальные, задыхаясь в дыму, продолжали поливать стены и сбрасывать на землю горящие доски. Струя из ручного насоса приостановила движение огня, а когда подлетела машина — новый очаг затих, так что плачущая хозяйка начала даже машинально втаскивать назад какие-то мелкие предметы, хотя рамы зияли пустотами, а вместо разобранной крыши к небу устремлялся черный скелет стропил.
Толячий метался в толпе, забыв о своих обязанностях. Дом Корявого трещал, и высоко над улицей взмывали красные искры.
Когда, зацепив баграми, обрушили на дорогу переднюю стену, пылающая крыша и три другие стены тоже рухнули разом, и на месте, где недавно еще стоял дом, образовался гигантский костер, попадая в который мощная струя воды громко шипела, но черная полоска следа, что оставалась за ней, тут же опять занималась огнем, и казалось, уже ничто не остановит прожорливую стихию, пока не уничтожит она свою добычу до конца. Но мужики и десятка два пожарников, прикрывая руками обожженные лица, с маху всаживали багры в раскаленные бревна и дружно оттаскивали их на проезжую часть улицы, где через огонь прыгали веселые дошколята, а женщины ведрами заливали стихающее пламя.
В общем шуме Толячий не слышал голоса матери Корявого. Но когда рухнули стены, пронзительный вопль ее взлетел вместе с искрами высоко над пожарищем, и Толячий опомнился, стал протискиваться ближе к женщинам, в надежде услышать что-нибудь интересное для себя.
— Акимовна! Эй, слышь, Акимовна… Ты, грят, знаешь, с чегой-то, а? Беда-то какая…
— Да уж что ж… Десятний раз повторяю. Не знает никто. Мож, примус оставила. Сидим энта с ей, судачим. А тут эт-та: «Пожар!»
— Жалко избу…
— Да ить жалко… Боле-то у нее ничо и не было…
— Вот уж право слово: одно к одному… Сынка бог дал… Да тут ищщо… Сын-то не заявился?
— Не-е! Се гуляет. В разъезде. Что ему? А мож, посадили уж. Давно катится.
Мать Корявого билась на земле, вцепившись руками в волосы. Ее утащили в чью-то избу.
Толячий пробыл на пожарище до тех пор, пока не угасли последние искры.
Струи брандспойтов некоторое время еще ворошили черную золу, потом один из пожарников остался дежурить на пепелище, остальные уехали. И когда скрылись за поворотом фары машины, необычайно темно и тихо стало кругом. Даже мальчишки приумолкли.
А от домов их уже звали тревожные голоса:
— Петь-ка!.. Слышь?! А ну марш домой!
— Ален! Але-на! Иди, мама зовет!
Толячий оказался невезучим: впервые вышел на такое ответственное дело, а пост его — взял и сгорел.
Лишь в одном пожар оказался выгодным для Толячего: дома его не только не упрекнули, что он слишком уж задержался у Лии, но даже выслушали, как и что произошло на левом берегу. Пожар — дело серьезное.
Кесый-медвежатник
На этот раз героем дня в классе был Толячий. Но друзья уже не ревновали его к славе.
Толячий, разумеется, ни словом не обмолвился о причине, по которой он оказался у дома Корявого, но раз десять повторил для желающих — и как вырвалось пламя из окон, и как рухнули стены, и как растаскивали крышу соседнего дома…
Генка и Фат мучились другим: где Корявый? Толячий слышал на пожаре, что дома он вроде не появлялся. Так, может быть, он отсиживается у Банника? Но в дальние выселки мог пойти один Фат — другого туда не пошлешь…
Фат вспомнил, что обещал Кесому проведать его, и решил отправиться в путь сразу после уроков.
Сливе тоже велено было поторопиться и, если удастся, прибежать к монастырю до закрытия базара.
Толячему передавался наблюдательный пункт у перекрестка улиц Капранова и Салавата Юлаева, тем более что ни мужик в телогрейке, ни щербатый его пока не знали.
А Генка и Фат договорились о следующем.
После звонка Генка идет домой, а затем едет в городок строителей, чтобы успеть туда раньше, чем Фат накануне. Примерно через каждые час-полтора он заглядывает на автобусную остановку: Фат освободится и тоже приедет…
Если бы Фат переговорил дорогой с кем-нибудь из многочисленных своих знакомых — он узнал бы новость, которая разошлась уже по всему городу.
Но Фат из школы, передав книги Сливе, направился прямиком в дальние выселки, и важная новость дошла до него в последнюю очередь.
Кесого возле дома не было. Фат распахнул калитку и, взойдя на крыльцо, постучал.
— Кто там?! — послышался громкий и неожиданно плаксивый голос Кесого.
— Открой. Это я, Фат…
— Фа-ат! — в непонятном восторге завопил Кесый.
Прогремел засов, дверь открылась, и Фат понял причину возбуждения, с которым приветствовал его Кесый.
В калошах на босу ногу, в разорванной тельняшке поверх брюк, Кесый едва передвигался.
— Входи, входи, др-руг! Настоящий др-руг! Пл-ле-вал я на всех! Гуляю нынче! Кесый тоже человек! Кесый сам знает, как ему жить!
Он был пьян и кричал, растягивая слова, то ли подражая кому-нибудь, то ли действительно не в силах говорить иначе.
Фат быстренько огляделся. В комнате никого не было.
На столе валялись пустые бутылки из-под водки (в одной оставалось еще немного содержимого), черствел между окурками ломоть хлеба, а в миске с отбитыми краями лежало несколько скрюченных соленых огурцов.
Отец Кесого погиб в сорок первом. А мать года через два стала пить, без конца водила домой гостей, а частенько ее находили где-нибудь под забором, пьяную, ничего не соображающую. Так и умерла она по дороге домой, на пустыре между выселками, где прели, дожидаясь палильщиков, горы отбросов.
— Я пью сегодня! Пью и гуляю! Выпей! — Кесый взял со стола бутылку.
— Нет, — сказал Фат, — я не пью.
— А н-надо пить! Кто ты — мужчина или не мужчина?!
— Я потом, — соврал Фат. — Мне сегодня еще дело одно надо сделать.
Эта неопределенная фраза всегда вызывала у Кесого почтение. «Сделать» — он понимал, как «провернуть», то есть добыть где-то деньги.
— Тогда др-ругой вопрос! Тогда кури. — Кесый протянул ему пачку «беломора».
Фат хотел отказаться.
— Кур-р-ри! — повторил Кесый.
Фат взял папироску и, стараясь не вдыхать дым, закурил. Кесый не уселся, а плюхнулся на кровать, так что запела железная сетка, и тоже взял папиросу. Фат остановился напротив.
Глубоко втянув дым, Кесый закашлялся.
— Ты… Фат… друг!.. На… сто… ящий друг! — кричал он сквозь слезы. — Мы с тобой еще снюхаемся!
