Илья Туричин - Кураж
Ржавый сидел за кухонным столом, положив голые руки на выскобленную до белизны столешницу.
– У тебя есть чего пожевать?
– Сейчас жареную картошку разогрею. На сале.
– Не надо. Давай так. И чайник поставь.
Пока Василь уплетал холодную картошку прямо со сковороды, Злата разожгла керосинку, поставила на нее чайник. Присела к столу.
– Ну!
– Не нукай, не запрягла. Гляди, Крольчиха, это такая тайна! Жизнь и смерть!
– Ладно, - девочка поджала губы, сердито сверкнула синевой глаз. - Ты меня знаешь.
Василь придвинулся к ней вплотную и сказал тихо:
– У нас в "вигваме" спрятан раненый лейтенант. Толик с ним остался. А я - в город.
И он рассказал, как лейтенант взорвал мост и как упал в реку, и как они с Толиком его искали, нашли и подумали, что он мертвый. А он оказался живым. И как порвали рубашку и сделали перевязку, и вспоминали ее, потому что никто не мог сделать перевязку так, как сделала бы она, Крольчиха. И как потом несли лейтенанта через лес.
Злата слушала, затаив дыхание, глаза ее сверкали от возбуждения, как два синих драгоценных камня.
Вскипела вода в чайнике, из носика с шипением вырвалась тонкая струя пара.
Злата налила чай в большую кружку. Достала откуда-то банку с медом, густо намазала им большой кусок булки. Василя трясло. Зубы стучали о край кружки.
– Это у тебя нервное, - по-взрослому, словно врач, сказала Злата. - Это пройдет. Выпей чай с медом и ложись к Кате. Не тащиться ж ночью домой. У нас переночуешь.
– Ладно. У тебя бинты-то есть?
– Целая санитарная сумка. Я завтра с тобой пойду.
– Нельзя. Наши уходят. Завтра фашисты придут.
– Интересно! Одному Великому Вождю можно, а другому нельзя? Ты, что ль, лейтенанта перевяжешь? Это ж девчоночье дело бинты крутить! - ехидно сказала Злата, напомнив Ржавому его же снисходительно-пренебрежительные слова.
– Да ладно, - буркнул Василь. - Было. Недооценил… Продуктов бы прихватить побольше. Консервов, крупы. Кто знает, сколько ему в "вигваме" сидеть, пока не поправится.
Катька спала на Златиной кровати, разметав руки во сне. Василь прилег рядом, укрылся краешком одеяла.
Потолок и стены куда-то поплыли, стали растворяться в жарком воздухе. В черном небе закувыркались звезды. И только одна оставалась на месте, словно ее вбили в небо. Да и не звезда это, а фашистская мертвенно-голубая ракета. Ржавый хотел ее скинуть вниз, даже руку выпростал из-под одеяла. Но рука была тяжелой-тяжелой.
А река кипела, и пена на ней была голубой.
8
Гертруда Иоганновна сидела на деревянных нарах в углу камеры, поджав под себя ноги. Ее загнали на самое плохое место возле параши. В камере сидели еще несколько женщин.
Рядом косматая, нечесаная старуха все время шевелила вялыми губами, будто жевала что-то. Арестовали ее за поджог соседского дома. Сидела она давно. Все шло следствие. Старуха ничего не помнила, все путала и жадно набрасывалась на еду, когда раздавали суп-баланду.
Еще в камере сидели две молодые спекулянтки. Они то шушукались, то ссорились, обвиняя друг друга. Дошло бы до драки, да вмешивалась здоровенная женщина в красной кофте и сафьяновых сапожках, которую все называли Олена. Она была в тюрьме завсегдатаем и на этот раз сидела за крупные хищения в какой-то артели. Чтобы утихомирить соседок, она запросто пускала в ход увесистые кулаки.
Когда спекулянткам принесли передачу, Олена отобрала ее, взяла себе лучшую и большую долю, а остальное разделила между спекулянтками и старухой. И только Гертруде Иоганновне ничего не дала.
– А ты, немка, сиди да помалкивай, пока не придушили.
И на самое паршивое место Олена ее загнала. И парашу заставляла выносить вне очереди. И пол мыть.
– Давай, давай, немка. Чистенькой хочешь быть? Шпиёнка!
Гертруда Иоганновна терпела. Она готова была делать все, только бы ее оставили в покое. Хоть ненадолго.
Она сидела молча в своем углу и вспоминала цирк, Ивана, уходившего в армию, мальчиков. Где-то они сейчас? Что бы ни случилось, Флич - надежный друг и за мальчиками присмотрит.
А вот что с ней, с Гертрудой, будет, когда придут "соотечественники"? Поверят ли?
Она старалась представить себе свою первую встречу с ними. И не могла. Не видела их лиц, их глаз. Так бывало перед выходом на манеж. Знала публику, встречалась с ней каждый вечер, а перед выходом не могла унять волнения. И только когда Мальва выносила ее на манеж и она видела лица, лица, лица, глаза, глаза, она успокаивалась. Волнение таяло, исчезало, работалось легко, радостно. Приходил кураж.
Ах, как важны эти встречи лицом к лицу!
Но там - публика, своя, добрая, сопереживающая. А эти, которые идут незваными?
С утра сквозь высокое, зарешеченное окошко доносилась артиллерийская пальба. Женщины в камере притихли, сникли. Одна из спекулянток прошептала тоскливо:
– Господи! Жуть такая.
Днем, когда раздавали баланду, Олена спросила надзирательницу, скривив крашеные губы:
– Что за шум на дворе, гражданка начальница? Конвой по стенкам палит?
Надзирательница не ответила. Глухо щелкнул дверной замок.
– Все, подруги! Мадама пошла пятки смазывать. Попили нашей кровушки! Теперича вашу попьют! - сказала Олена закрывшейся двери, и в прищуренных глазах ее вспыхнуло злорадство.
У Гертруды Иоганновны появилось ощущение, будто где-то внутри, в теле, была спрятана скрученная пружина и вдруг развернулась упруго. Так бывало на манеже перед сложным прыжком. Но она сдержалась, отвернулась, опустила голову, чтобы не увидели ее лица. Мразь уголовная! Спокойно, спо-кой-но… На тебе маска, как у клоуна. И никто не должен видеть твоего подлинного лица. Никто! Ты немка, которую посадили в тюрьму за то, что немка.
И освободят тебя немцы. Если не угодит в тюремную стену шальной снаряд.
Вечером Олена приказала:
– Ты, выноси парашу!
Гертруда Иоганновна поджала губы. Пожалуй, пора. Ну, погоди, гадина! И ответила спокойно:
– Сама понесешь.
– Че-го-о?… - удивилась Олена.
– Сама понесешь, свинья! - произнесла Гертруда Иоганновна с наслаждением.
Олена подошла поближе, посмотрела на Гертруду Иоганновну, которая спокойно сидела на нарах. Остальные женщины притихли, как листья перед грозой.
– Ну, падла, молись своему немецкому богу! Сейчас я тебя разукрашу, - сквозь зубы процедила Олена, замахнулась и с силой ударила немку. И взвыла от боли, не сразу сообразив, что влепила кулак в стенку. А Гертруда Иоганновна сидела на нарах как сидела и с презрением глядела на нее.
В глазах Олены все потемнело от боли и ярости. Она бросилась на Гертруду Иоганновну, стукнулась грудью о нары. Да что ж это? Где немка? Куда она исчезает?
И тут Гертруда Иоганновна ударила ее по шее. Не сильно вроде бы, а дыхание прервалось. Олена рухнула на нары, завыла по-звериному:
– Ты что-о!… Ты что-о!…
– Тихо! Или я тебя буду убивать, - сказала Гертруда Иоганновна и сделала страшное лицо. - Я умею приемшики! - вспомнила она любимое словечко сыновей и подумала с отчаянием: "Если сейчас кинутся все разом - не отобьюсь!"
Но женщины не кинулись. Старуха шевелила губами и меленько крестилась. Спекулянтки сидели на нарах с открытыми ртами, им было интересно поглядеть, как это маленькая немка справится с Оленой.
А Олена бросилась к двери и забарабанила в нее.
– Помогите! Сумасшедшая! Убивают!
В двери открылся глазок.
– Чего кричите?
– Убивают, граждане начальники! Убивают! У нее ножик!
Дверь открылась.
– У кого нож? - грозно спросила надзирательница.
– У нее, - Олена показала на Гертруду Иоганновну.
– Отдайте нож, - надзирательница решительно протянула руку.
– Нету, - ответила Гертруда Иоганновна.
– А где он?
– Не был.
Надзирательница привычно ощупала одежду Гертруды Иоганновны, заглянула под нары и повернулась к Олене.
– Шуточки тут шутите?
– Гражданка начальница, я велела ей парашу вынести, а она меня…
– Будет крик, посажу в карцер, - сказала надзирательница и закрыла за собой дверь.
"Надо довести дело до конца", - подумала Гертруда Иоганновна, подошла к месту у окошка, где лежали вещи Олены, сгребла их в охапку и швырнула на пол.
– Теперь я буду здесь. А ты будешь около параша. Власть меняется. Немцы идут. Ферштеен? И быстро выносить параша!
Гертруда Иоганновна так взглянула на Олену, что та сникла. Даже краска на губах поблекла. Олена молча постучала в дверь.
– Ну, что еще? - спросили в глазок.
– Парашу вынести.
Дверь открылась.
– Давай.
И Олена понесла парашу.
– Теперь будете слушать меня, - сказала Гертруда Иоганновна.
Женщины согласно закивали.
Вечером света не было. Сидели во мраке, словно заживо погребенные. Гертруда Иоганновна боялась уснуть: Олене ничего не стоит придушить сонную.
