Владислав Крапивин - Бриг «Артемида»
Но и чудеса моря скоро стали привычными.
В этой привычности тревоги оставили Гришу. Не совсем, правда, но днем почти не задевали. А по вечерам он проводил время с матросами. Все матросы теперь ночевали на палубе, раскидывали койки на баке и на шкафуте – между пушками и вельботом. А перед тем, как улечься, подолгу сидели на носовой палубе, у перевернутой шлюпки. Курили у кадушки с водой, пели иногда, а чаще вели разговоры: то о доме, то о прежних плаваниях, то о морских и корабельных тайнах. Наслушался Гриша и про Летучего голландца, и про дельфинов-лоцманов, и про громадных птиц-альбатросов, которые водятся южнее здешних мест, за экватором, и про морских чудищ, что порой высовывают из волн громадные плоские головы со змеиными глазами… Слава Богу, сам он таких не видел. А то ведь кое-кто говорил, что дракону этому (или змею) ничего не стоит обхватить бриг-малютку чешуйчатым телом в два кольца…
Чаще всего Гриша устраивался неподалеку от пожилого матроса Арсентия. Тот прихватывал его пахнувшей табаком ручищей, придвигал ближе. Гриша однажды признался:
– Дядя Арсентий, я твой ножик подарил одному мальчику, на Флореше. Он славный такой, маленький еще…
– Ну и ладно. Доброе дело. Я тебе другой склепаю…
На пятый вечер после стоянки у Флореша разговор на баке пошел про всякие корабельные приметы и про тех, кто водится на судах.
Лихой марсовый матрос Трофим Елькин (не старый, но уже много чего повидавший в морях) рассказал о рыжем коте.
– Было это, братцы, в учебном плавании на корвете «Согласном». Командовал «Согласным» Лев Григорьич Елагин. Справедливый мужик, ничего не скажешь, не было случая, чтобы вмазал кому-то по зубам или послал под линьки. А старшим офицером был у него капитан-лейтенант Закольский. Юрий Евграфыч. Маленький такой, плюгавый, а по злости агромадная зверюга. Но не простая, а чистоплюйная. Ежели кого наградит по морде, тут же пальцы вытирает платочком… Ну, ладно, пошли мы. И в начале плавания, в Фальмуте, объявился на корвете большущий кот. Видать, обитал он в порту, забрел на наше судно, и понравилось там бродяге. Припрятался где-то, а в открытом море объявил себя народу. Вот, мол, я, любите и жалуйте… Рыжий весь, как твоя корова Зорька на вечернем солнышке. А хвост на кончике черный, будто в деготь обмакнутый. И хотя здоровенная такая животина, но приветливая. Ни зашипит ни на кого, ни царапнет, когда начнут гладить или по рукам таскать. Только трется усатой мордой и мурлычет. Ну, а матросской душе чего надо, когда вдали от дома? Чтобы хоть какая-то ласка… Неделю так было. Везде он с нами находился: и на работах, и в кубрике. Прозвали его Уголек – за кончик хвоста, значит… Скоро повадился Уголек шастать по вантам на марсовую площадку (вроде как наш Гришуня), наблюдать оттуда за чайками. Бывало, старался даже зацепить лапой птицу на лету, смех один… Вот на вантах-то и углядел его однажды Закольский. Старший офицер… До той поры как-то обходилось, не попадался кот на глаза этому злыдню, а тут… Закольский аж побелел лицом. Говорит со свистом:
«Боцман… Это что?»
А Уголек, доверчивая душа, с выбленки прыг и к боцману. Трется мордой о штанину.
Закольский опять:
«Это что за дрянь, я спрашиваю?»
Боцман Елисеич… на нашего Дмитрича, кстати, похожий, встал во фрунт.
«Изволите видеть, вашескобродь, кот это… В Фальмуте приблудился, куда же теперь? Он чистый, никаких от него хлопот. Наоборот… Говорят, примета добрая, ежели кошка на судне объявится…»
А тот:
«Кто позволил?»
Елисеич ему:
«Дак сам он пришел, вашескобродь, без позволения. Куда ж девать было?»
«За борт», – велел Закольский. Сквозь зубы так. Мол, и говорить противно…
Елисеич взмолился:
«Вашескобродь! Но ведь живая душа, как можно! И матросикам от него одна радость!»
А Закольский щекой дернул:
«Радости, боцман, будете получать с женами, если вернетесь домой. Или в портах с бабами. А здесь военное судно. Служба!.. За борт, я сказал…»
И смотрит стеклянными гляделками, «пинсенец» называются… А матросы стоят вокруг, обмерли.
Елисеичу чего делать-то? Ведь и вправду служба, подневольная. Супротивишься – сгноят вусмерть… А кота все равно не спасешь… Взял Елисеич Уголька (а у самого капли в глазах) поцеловал его между ушей, перекрестился, шагнул к борту и кинул… А Закольский опять дернул щекой и пошел со шкафута, Пальцами зашевелил, нехристь, будто опять платком вытереть захотел…
Елисеич потом три дня ни на кого не смотрел, слова не говорил, хотя никто его не упрекал. Как упрекать-то, если доля такая. Наоборот, жалели…
И думаете что? На том и закончилось? А вот и нет… Утром во время приборки Закольский прохаживался по палубе, глядел своим пинсенецом, где какой непорядок, и вдруг как завопит! Не своим даже, а бабьим голосом: «Боцман! Это что?! Шкуру спущу, мерзавец!» Все глядят, а на орудийном станке, у левой цапфы, сидит рыжий котяра с зелеными глазами, с хвостом, в деготь обмакнутым. И умывается, будто так оно и надо… Закольский еще что-то крикнул, неразборчивое уже, сипло так. И гляделки стеклянные уронил, подхватил на лету.
И тут как раз идет наш капитан. Закольский к нему:
«Лев Григорьевич! Я не могу исполнять обязанности на судне, где команда ни в грош не ставит старшего офицера!»
Тот конечно:
«Что с вами, голубчик Юрий Евграфыч?»
«Извольте сами видеть! Я приказал выкинуть эту тварь за борт, а она тут как тут!»
«Какая тварь, Юрий Евграфыч? Что с вами?»
«Да вот же!»
А на пушке – никакого кота. Будто и не было!
Закольский заморгал, пинсенец опять уронил в ладошку, заоглядывался… и вдруг:
«Да вот же эта нечисть!»
Глядь, Уголек идет по планширю (качки-то почти не было), аккуратно так лапками ступает. А глаза, как зеленые фонарики.
«Вот, смотрите!»
«Да Бог с вами, Юрий Евграфыч… Вам отдохнуть надобно…» – Потому что кота вмиг не стало на планшире.
«Пойдемте, Юрий Евграфыч, у меня есть к вам разговор…» – И взял капитан старшего офицера под ручку…
А Уголек с той поры стал объявляться в разных местах. То в тени под шпилем, то из-под шлюпки глянет, то сверху, с краспицы, голову свесит, то в кубрик заглянет из люка… Где ел, где пил, непонятно. И ни к кому не подходил теперь, только однажды к Елисеичу подошел, потерся, как прежде, о штанину, муркнул даже: я, мол, на тебя не в обиде. Елисеич даже засветился весь, глаза начал тереть. Мы его ни о чем не спрашивали, но пошла меж матросов догадка, будто Елисеич, когда кидал Уголька, изловчился и бросил не в воду, а на руслень. Тот, видать, и отсиделся за юферсами, а потом – обратно. И, как мы потом поняли, прижился внизу, у трюмаш ей… У них с кошками есть в натурах что-то похожее… А Закольский с той поры ходил по судну с оглядкой, вздрагивал часто, по зубам бить матросов почти перестал. А когда пришли в Батавию, в южные воды, списался там с корвета по причине душевной болезни, ушел назад в Европу на аглицком торговом судне… А Уголек, похоже, так и остался там, с трюмашами да с разным другим подпалубным племенем… Может, и сейчас живет с ихним народом…
Помолчали все, обдумывая услышанную историю. Видать, приняли всерьез.
Гриша спросил шепотом:
– Дядя Елькин, а кто такие трюмаши?
– О-о… – значительно сказал Трофим Елькин. – Не слыхал, значит? Это, брат, такие корабельные жители, что обитают внизу, среди балласта и грузов. Там их постоянное место. Наверху появляются так редко, что почти никто их не встречает…
– Опасаются людского племени… – подал кто-то голос.
– Да не опасаются, а такая у их природа, – возразил Елькин. – А опасаться им чего? Для их судно – дом родной, больше, чем для людей. Они на ём хозяева поважнее, чем капитан и боцман. Только показывают это редко…
Кто-то заспорил («ну уж скажешь: поважнее, чем капитан!»). Кто-то поддержал Трофима. И пошел разговор, из которого Гриша узнал про трюмашей разные чудеса.
Оказалось, что это вроде корабельных домовых. Этакие косматые-бородатые человечки ростом фута в полтора, но с большими головами, крепкие и ловкие. В робах из парусины, со всякими ожерельями из раковин, акульих зубов и крабьих клешней.
– Некоторые и трубки курят небось, как у боцмана, – подал голос кто-то из молодых (наверно, чтобы подмазаться к Дмитричу).
– Дурья ты голова! – рассердился Дмитрич. – Это какой же трюмаш станет огнем баловаться внутри корабля! Там же грузы горючие и крюйт-камера рядом! А у трюмашей главная задача на роду – беречь судно от всяческой напасти. Они и кнопов для этого дела мастерят – чтобы те лазали по всем закуткам и щелям и глядели: нет ли где тления или искры или, наоборот, протекания в обшивке…
Гриша узнал, что кнопы – это вроде домашних животных у трюмашей. Или, вернее, их маленькие помощники. Известно, что кноп – это шарик, сплетенный на конце какого-нибудь троса – чтобы тот не проскакивал в отверстие. Ну вот, трюмаши плетут такие шарики из обрывков пеньковых канатов, приделывают к ним ручки-ножки, вставляют глаза из бусин, оживляют кнопов колдовскими заклинаниями. И те расселяются во всяких самых дальних закоулках под палубами. Несут свою вахту и делают разную мелкую работу по ремонту.
