Шандор Татаи - Витязь с двумя мечами
— Мы, государь, ваше величество, — сказал он, — как могли, сохраняли в тайне, что ты пребываешь в нашей деревне. Да видишь ли, дело какое: в каждой избе у нас бабы, а им, сорокам, рот не зажмёшь. Погляди в окно, ваше величество, — как раз против дома остановился по пути следования папский нунций. Одна окаянная баба стрекотала-стрекотала в воротах да и выболтала солдату, что ты, ваше величество, в деревне находишься. Мы ему толкуем так и этак, дескать, ваше величество не в таком настроении, чтоб с папским нунцием разговоры разговаривать. А господин нунций знать ничего не хочет — подавай ему аудиенцию, чтоб мог он засвидетельствовать тебе почёт и уважение, раз уж судьба свела его с вашим величеством. Посоветуй, как быть.
Только этого и не хватало Буйко — папского нунция.
— Да, дали вы с этим делом маху, — сказал он, расстроенный.
— Дали, дали маху, ваше величество, — покаянно согласилась депутация, вконец отчаявшись.
— Ваша правда, — продолжал наевшийся до отвала Буйко. — Надо подумать, как быть. — И он погрузился в глубочайшее раздумье, потому что после обильной трапезы нашего молодца всегда одолевала дремота. Он с трудом удерживал открытыми слипавшиеся глаза.
А простодушные словенцы, приняв его молчание за согласие, приличествующим образом поблагодарили и отправились с доброю вестью к ожидавшему исхода переговоров нунцию. Когда дверь за депутацией закрылась, Буйко, сделав над собой сверхъестественное усилие, раскрыл почти сомкнувшиеся веки. Пропади всё пропадом, какой сейчас сон! Надо что-то придумать, а то вломится этот чёртов нунций — попробуй выйди тогда сухим из воды. Самое разумное, что он смог придумать, — это побыстрее отыскать какую-нибудь лазейку и бежать. Буйко, кряхтя, поднялся на ноги, заглянул на кухню — никого. Выглянул во двор — там тоже пусто. Он прислушался и услыхал, что хозяйка в хлеву ворчит на корову. Доить давно было пора, а тут король да папский нунций — старуха и запоздала. Теперь корова заартачилась и не желала отдавать молоко.
Всё складывалось наилучшим образом, но конь… Как вывести коня? Буйко прикидывал и так и этак, строил самые хитроумные комбинации, как выманить старуху на улицу. А времени в обрез. Сквозь щели в плетне он увидел, что папский нунций в сопровождении простодушных словенцев уже направился к дому. Раздумывать некогда. К счастью, гумно выходило на околицу, а шагах в пятидесяти от сада — лес. Валяй, Буйко! Бог с ним, с набитым брюхом, — и Буйко сиганул за омёт. Перескочил через невысокий плетень — и, как заяц, в лес. По дороге вспугнул кур, они заметались, захлопали крыльями, закудахтали во всю куриную глотку. У старухи сердце так и ёкнуло: лиса на гумне. Выбежала она из хлева со скамеечкой для дойки в руках…
— Лиса! Лиса! — завопила старуха не своим голосом. — Ай, ай, ай! Ворюга окаянная! Всех цыплят передушит!
Её страшные вопли понеслись по всей улице.
— Лиса! — заорал башмачник.
Крестьяне набрали камней — и за лисой. Всё было забыто: и папский нунций, и король, и прочие дела. В этой деревне, примостившейся на лесной опушке, самым страшным бедствием после турок считалась лиса, повадившаяся таскать кур.
Буйко, уже достигший склона холма, поросшего густой растительностью, слышал поднявшийся несусветный переполох. Как оправдались крестьяне перед нунцием за то, что, позабыв о почтительности, бросили его одного среди улицы, как втолковали ему, что лиса принесёт им больше вреда, чем папский нунций пользы, — всего этого никогда не узнал Буйко. Все его помыслы сейчас были направлены на одно: обходными путями попасть на дорогу, ведущую прямо к берегу Савы. Теперь он двигался намного медленней. Следовательно, до лагеря Кинижи ему было несколько дней пути.
«Ну и прекрасно, — философствовал Буйко, — пусть словенцы верят, что король Матьяш их навестил». Правда, мешочек золота он оставить не смог. Зато, к своему великому сожалению, оставил коня. Кстати, надо сказать, что ни душа, ни тело Буйко к верховой езде не стремились. В особенности не стремилась к ней одна определённая часть его тела… Нет, нет, о том, чтоб опять сесть в седло, Буйко не мог даже думать.
XVIII. Песня многострадальной Венгрии
Кинижи разбил лагерь не на самом берегу Савы, а чуть-чуть южнее. Турецкое войско, совершавшее свои разбойничьи набеги на те края, было не слишком многочисленным. Армия Кинижи тоже была небольшая, зато гибкая и манёвренная. С этой армией он уже несколько раз успешно атаковал врага. И вот сегодня в лагере Кинижи снова праздновали победу: захватив у турок вино и провизию, воины пировали и веселились.
Пал Кинижи сидел на широком стволе свежесрубленного дерева. Вокруг него расположились младшие военачальники, друзья-командиры и солдаты, отличившиеся в последних боях. Кинижи велел рассказывать каждому в отдельности, какие подвиги он совершил, благодаря которым битва окончилась победой. Те, кто был послан большим обходом в неприятельский тыл, должны были рассказать, откуда и в каком направлении совершили вылазку. И воины, не скупясь на подробности, шаг за шагом пересказывали весь путь наступления: как внезапным броском опрокинули турок, как застали врасплох, каким искусным манёвром обратили в бегство мусульманскую армию, впятеро превосходившую отряд венгерских храбрецов. Кинижи, слушая эти рассказы, так хохотал, что на смех его раскатистым эхом отзывались горы, высившиеся над расположением турецких войск.
Но вот рассказчики исчерпали запасы своих историй, и тогда вышел вперёд певец с лютней. Он стал перед Палом Кинижи, тронул струны своего инструмента и запел славную песню:
Тяжкие для Венгрии настали времена,
Доля нашей родины,
Как смола, черна…
По границе северной — склоки и грабёж!
По границе южной — турок не сочтёшь!
Немцам, в сталь закованным, только дай приказ,
И они надвинутся с запада на нас!
На добро венгерское всякий зубы точит,
На рассветы ясные,
На тёмные ночи.
*
Вы послушайте, люди, небывалую весть:
Молодой король Матьяш поднимает меч,
Собирает он войско великое
На пришельцев,
На злобных захватчиков.
*
Все разбойничьи уловки раскрывает он —
И под Брюнном беспощадный Подебрад побеждён,
А потом черёд приходит немецким войскам —
И немецкое железо разлетелось по кускам,
Императорские замки — было тридцать их,
Но и те не устояли против ратей удалых;
Откатилось было воинство немецкое,
Да прислал Мохамед полки турецкие…
Южный ветер, ты ответь мне, те могилы — чьи?
Чьею кровью переполнены венгерские ручьи?
Это кровь богатырей…
Это слёзы матерей…
*
Долы, наши долы — долы недоли!
Горы, наши горы — горы гор»!
Ты, земля венгерская, кривды не простила,
На погибель ворогу сыновей взрастила,
Посылала Кинижи королю служить,
Посылала Матьяша басурманов бить.
*
Побежало султаново войско,
Побежал Мохамед с поля боя,
Храбрый Кинижи острыми мечами
Басурманские полчища косит.
*
Кому же это славу белый свет поёт?
Ему — кто супостата в битве разобьёт,
Ему — перед которым бежали янычары,
Ему — кого боится император старый.
Славу Палу Кинижи белый свет поёт!
Когда песня была пропета, все, кто слышал её, высоко подняли кубки с вином и выпили до дна за здоровье своего полководца. Потом поставили рядом с собой вместительные кубки и вытерли губы и усы — разумеется, у кого они были. После этого священнодействия, прежде чем в лагере снова зазвучала музыка, к Кинижи подошёл вооружённый до зубов часовой:
— Откуда-то издалека приплёлся крестьянин. Он просит, полководец, чтобы мы пропустили его к тебе.
— Пропустите, — живо отозвался Кинижи. — Мы очистили ему дорогу от турок, подстерегавших его за каждым кустом. Значит, открыли путь в наш лагерь.
И вот часовой подвёл к Кинижи седого крестьянина с бородой и тощей котомкой за плечами.
— Не признаёшь меня, мой добрый хозяин? — дрожащим голосом спросил пришелец.
Кинижи всмотрелся внимательнее.
— Как не признать! Да ты тот самый смельчак, что некогда отстегал кнутом хвастливого малого… Не снял с тебя за это шкуры властитель?
— Снять не снял, а прятаться надо было, — пожаловался старик. — Да только до той поры, пока не дошли до нас о тебе вести. Ну, а потом я уж никого не боялся. Нечего бояться тому, у кого заступник Пал Кинижи. Но я не о себе пришёл говорить. Принёс я тебе привет от всего нашего края. Принёс благодарность от освобождённого тобою народа. Ведь турок нашей земле угрожал, когда наголову разбил ты всех пашей окаянных. Вот за что шлёт тебе благодарность народ, твоя родная деревня и вся округа.
