Олег Раин - Остров без пальм
— Пять метров? Это ж несерьезно! У него два кэмэ глубина.
— Правильно, глубина основательная, но дело не в ней, а в картах. Представьте себе, что море мелеет на пять метров и отступает от берега. Это какие же площади окажутся на суше и как изменится общая картина побережий!
Студенты переглянулись.
— Получается, что вся прибрежная зона сегодня затоплена?
— Именно! — профессорская борода победно дрогнула. — И значит, что под водой сегодня находится большая часть античных поселений, и это, друзья мои, существенный удар по всей нашей науке. Можно сказать, теоретический нокдаун. Поскольку море куда безжалостнее, чем суша. Что не растворяет соленая вода, а она, доложу я вам, даже с нефтью справляется! Так вот, то уничтожают многочисленные штормы.
— Да уж… — вздохнула одна из студенток.
— Вот-вот! Огромные волны беспрестанно перемешивают пески и камни, и те, подобно жерновам, перемалывают в пыль строения, корабли, глиняную посуду, бесценный фарфор. Даже посуда из крепчайшего диорита — и та не выдерживает. — Глаза бородатого профессора загадочно блеснули. — Между прочим, многие всерьез полагают, что на диорите вырезали еще атланты. Поскольку даже современные технологии не позволяют изготовлять столь искусную посуду…
Представив себе десятки погибающих на дне поселений, я поежилась. Поняв это по-своему, Роман тотчас накинул на меня свою куртку. Куртка оказалась такой огромной, что разом накрыла меня и Глебушку. Здесь, у костра, нам было совсем не холодно, однако чувствовать заботу Романа было все равно приятно. Он и руку не спешил убирать — обнимал и словно согревал дополнительно. Даже Глебушка не протестовал.
— Попробуй, — Роман протянул мне огромную кружку. — Сразу станет лучше.
— Что это?
— Чай, конечно. Только наш особый — археологический, — шепнул он с загадочным видом.
Чай мы уже пили, но «особый археологический» меня заинтересовал. Взяв кружку, я отважно хлебнула, и жаркая волна омыла меня с головой.
— Ничего себе — археологический!
— Зато согреешься.
Он был прав. Одного глотка хватило, чтобы пожар, зажегшись где-то в районе желудка, пошел распространяться по всему телу. Мне стало уютно и хорошо. Я даже обняла Глебушку покрепче.
А студенты уже заговорили про Аджимушкайские катакомбы, про партизан, прятавшихся в пещерах, вспоминали древнюю Ольвию. А потом разговор перескочил на ацтеков с майя, и все немедленно принялись кричать о том, что даже самые мудрые цивилизации давали маху, не чураясь человеческих жертвоприношений. Студенты с азартом крыли кровожадных жрецов, поносили «палачей» распоследними словами, а профессор хмыкал в свою бородищу и атаковал в ответ еще более жуткими фактами уже из современной истории, когда люди миллионами гибли во времена колонизаций и мировых войн.
— А Первая мировая война? А Вторая? Вспомните количество жертв! А что вытворяли армии цивилизованных стран до этих войн в Индии, в Китае, на Ближнем Востоке? Нет, братцы гуманитарии, все намного сложнее! И прогресс наш, увы, исключительно прикладной. Боюсь, Интернет и тотальная сотовая телефония не исправят положения. Поскольку не в том направлении мы движемся, ребятки.
— Значит, вы за жертвоприношения?
— Да нет, я о другом… Не спорю, во времена древних майя имелись свои жестокие перегибы. Но даже те возмущающие вас жертвы приносились во имя плодородия, во имя мира и милости богов, — сегодняшние войны порождает одна лишь безграничная человеческая жадность. Из-за воды и нефти мы готовы нарушать границы и разжигать жутчайшей силы конфликты. Вот и решайте сами, что же в итоге страшнее…
И снова сидящие у костра принимались спорить — о Наполеоне и Кортесе, о Гарибальди и Че Геваре. Вспоминали совсем уж незнакомые мне имена, склоняя какого-то Пол Пота и диктатора Хусейна, семейство Борджиа и художника Бенвенуто Челлини. Все это нам с Глебушкой было малопонятно, но мы все равно слушали, затаив дыхание, переводя глаза с одного говорящего на другого. А когда появилась на свет гитара, а за ней и вторая, мир окончательно преобразился. Пространство и время пропали, мы очутились в удивительной капсуле, где ничего, кроме музыки и нашей, пляшущей от огненных язычков поляны, не существовало.
Люди мчатся в поездах
К северу и югу,
И в вагонах иногда
Видятся друг с другом…
Это пел Роман. Сильные пальцы его ловко скакали по струнам, сосед Романа ему подыгрывал. Ничего удивительного, что во взглядах, обращенных к поющему, светилось немое обожание. Особенно у одной загорелой девицы — с васильковыми глазами и светлыми косичками. Последнему ослу было ясно, какие чувства она питает к Роману. Днем, вероятно, маскировалась, как хамелеон, а теперь не находила в себе сил притворяться. Хлопала своими симпатичными васильками и даже рот приоткрыла. Верно, и я глядела на Романа с таким же глуповатым видом, потому что пару раз поймала на себе осуждающий взор Анциферова. Но мне было не до Витьки. Напряжение последних дней, наконец-то, спало. Перезвон гитар сам по себе наполнял необъяснимой силой, еще и «чай археологический» подействовал. А от песен у меня просто начинало кружить голову. Оно и понятно! Это вам не плеер с наушниками и не забитое нудными диджеями радио, — слушать живой голос было во сто крат лучше! И конечно, в такую минуту Романа невозможно было не любить.
Досадуя на русоголовую конкурентку, я все-таки успевала порадоваться, что оказалась в тот хлопотный вечер в нужном месте и в нужную минуту. Небось, русоголовая в море за Романом не полезла! Вообще, наверное, понятия не имела, что он тонет. Видно, не сработало любящее сердечко. Может, и не любило?
Хотела бы я взглянуть на себя со стороны. Волосы торчком, рот до ушей, в глазах пляшущие огоньки костра. А может, не так уж страшно я и выглядела? Зазвал ведь Роман меня сюда. И в судьбу я тоже немножечко верила. Верила, что она мудрее всех нас — и точно знает, кто кого должен спасать. Обласканный судьбой Роман встряхивал черными кудрями и продолжал выдавать песню за песней:
Жить нужно ярко и долго!
Что же с тревогой в душе?
С лунным прощаюсь осколком,
Словно не встречу уже…
Порывисто вздохнув, я предположила, что влюбилась в него еще позавчера. Когда тихонько тянула и тянула к берегу. Но поняла это только сейчас — где-то на третьей или четвертой песне. Любовь — она ведь как болезнь, сначала подхватываешь вирус, живешь с ним и даже понятия не имеешь, что он творит свое черное дело. А потом — хлоп! — и ты уже с температурой и в лихорадке, а в голову лезет всякая дребедень.
В одном из виденных мною фильмов кто-то кому-то говорил, что влюбляться на войне противоестественно. Вот и мне, только что потерявшей семью, укравшей брата, скрывающейся от всего мира на полузатопленном судне, было противоестественно хорошо. Наверное, потому что одиночество мое закончилось. Пусть ненадолго, может, на один-единственный вечер, но это в самом деле произошло. И Глебу, и мне стало по-настоящему тепло. От куртки Романа, от его песен, от ярко горящего костра. Само собой, студенты не могли заменить дома и мамы с папой, но как же мы устали от своего одиночества! Там, на «Варе», мерзли не тела, а души. Теперь они стремительно оттаивали. И не хотелось думать о том, что будет завтра и послезавтра, Глеб слушал одним ухом мое сердце, другим — песни Романа. И я тоже слушала. Внимала, млела и трепетала.
* * *Странные мысли бродили в моей забубенной головушке. По идее, я должна была бы страдать, но я отчего-то не страдала. То есть какая-то моя часть продолжала тосковать по родителям, но другой — той, что сидела сейчас у костра, обнимала сонного Глебушку и слушала ухарское пение студентов, было светло и покойно. А главное, я научилась думать о том, о чем раньше и мыслей не было. Ведь худшее, что может случиться с людьми, это смерть близких или война. И то и другое страшно, и того и другого не зазорно бояться. Но ведь войны нет, и мама с папой пребывают в добром здравии — не чихают и даже не кашляют. Спрашивается, с чего же я схожу с ума? Почему хмурюсь и каждую минуту злюсь на родителей?
Вот любит, например, парень девушку — до того любит, что никуда от себя не отпускает, ревнует к каждому фонарному столбу, гонки по пустякам затевает. Любовь это? По-моему, чистая фигня. Получается, он — бай, она — рабыня? А если она не любит его? Или разлюбила? Бывает ведь так. Прошло время, огляделась — и полюбила, скажем, другого королевича. Или поняла, что ошибалась. И что теперь делать? Удерживать ее? Заставлять по новой в себя влюбляться? Или придушить, как Отелло Дездемону? Так это уже страсти-мордасти по-мадридски, а вовсе даже не любовь. Потому что если в самом деле любишь, то прежде всего желаешь счастья любимому, и чтобы все у него было пучком, и все клеилось. А если любишь его исключительно при себе родном, то это жаднилово сплошное. Типа, если люблю, значит, он обязан быть моим, и только моим, — лежать в карманчике, в сейфе, в шкатулке. Только это уже не любовь, а феодализм какой-то. Не любят тебя — отпусти человека! Вздыхай на дистанции и терпи. А не терпится, так в мыслях люби, в сердце — или в чем там у тебя получается!
