Борис Алмазов - Я иду искать
— Дурак ты! — сказал Васька.
И мы с ним чуть опять не подрались, но удержались потому, что он сказал:
— Завтра мне увеличитель принесут. Приходи.
Я из-за этого увеличителя, наверное, скоро седой стану. Я всё время думаю, что будет, когда родители узнают, что я деньги взял… Конец света.
И всё равно я не жалел, что так поступил. Пусть хоть что со мной делают — зато я Форген-Моргену подарок сделаю, кто ему ещё подарит? Но всё равно побаивался.
Увеличитель оказался громадным, пузатым, с голубоватым объективом и никелированным кронштейном…
— Достали в комиссионке… Всего за пятьдесят рублей! — сказал Васька, возвращая мне две зелёные бумажки.
— Кто достал?
— Это — извини, — сказал Васька. — Это секрет. Он весь город объездил, как узнал, что это Форген-Моргену подарок.
— Да кто это такой?
— Хоть на части меня режь! — вылупил глаза Васька. — Раз меня человек просил его не выдавать!
— Ой, да наплевать! — сказал я, радуясь, что две зелёные бумажки лягут обратно в конверт.
Мы оставили пока увеличитель у Васьки, потому что решили подарить его Трушкину на Девятое мая! А деньги я положил обратно в стол. Всё-таки я предчувствовал, что будет здоровенный скандал, и никак не мог придумать, что бы такое соврать, куда пятьдесят рублей делись.
Можно сказать, что бумажка куда-то завалилась или что деньги украли… Но тогда могут подумать на Агу или на деда… Я, наверное, дней пять думал, а потом посмотрел на себя в зеркало и решил, что Тимур и Сергей Иванов — они бы не стали врать, а сказали бы всё как есть: «Взял деньги! Было нужно!»
Про Трушкина я, конечно, ничего не скажу, а то ещё папаша возьмёт да и в газету напишет — благородный поступок пионера! Чтобы общественное мнение было…
И оттого, что я решил сказать правду, мне сделалось легко-легко и даже ничего не страшно. Я заклеил конверт, где лежали деньги, чтобы лишний раз не смотреть и не расстраиваться!
Но всё-таки сердце у меня подскочило и забилось где-то в горле, когда отец пришёл с работы со свёртком и торжественно сказал:
— С отцом как надо? Контакт?
— Есть контакт! — выдавил я.
— Меряй! — сказал отец и развернул джинсы.
Конечно, джинсы были потрясающие. И швы, и заклёпки, и материя, и наклейка, но только глаза бы мои на них не смотрели.
— Сколько они стоят? — спросил я.
— Сто с полтиной! Ну как? Прикинь!
Я натянул негнущуюся толстую материю.
— Блеск! — сказал отец. — Красиво. Практично…
Ага ахала и всплескивала руками.
— Совсем большой. Детынька моя, как он незаметно вырос. Ну просто молодой человек!
Я всё ждал, что дед что-нибудь выдаст, но он сидел уткнувшись в газету и, как ни странно, молчал…
— Как раз! — говорила мама. — В самую пору, а что длинные, так нужно подвернуть. Будет самый попс! Так.
— Попс! — согласился я.
— Значит, берём? — весело спросил папа.
— Нет, — сказал я.
— Интересно! — удивился отец. — Это почему же? То он истерики закатывал, то отказывается…
— У меня нет денег, — сказал я.
— Как нет? — не поняла мама.
— Я их истратил, — глядя ей прямо в глаза, сказал я.
— Как истратил? — ахнула Ага.
— Так… — Я думал, что хорошо бы, если бы сейчас началось землетрясение или просто у нас бы потолок обвалился — мы же в старом жилищном фонде живём… Все бы тогда стали спасаться и про меня забыли.
— Давай конверт, — ледяным голосом сказал отец.
На негнущихся в джинсах ногах я пошёл в свою комнату и принёс отцу заклеенный конверт.
Отец раздражённо разорвал его. Из конверта выпали три зелёные бумажки.
— Что ты мне голову морочишь? — сказал отец. — Что это за наследственная любовь к дурацким шуткам? А?
— Костя, зачем ты нас напугал? — допытывалась мама.
А я ничего не мог ответить. Может, мне четыре купюры отец по ошибке дал? Но я сколько раз пересчитывал — их было три! А потом осталось две! Когда я заклеивал конверт, было две! Кто мне положил деньги?
Глава двадцать седьмая
СОЛДАТЫ МУЗЫКИ
Сколько я ни думал, откуда взялись деньги, ничего придумать не мог. Мне даже приходило в голову, что это волшебная купюра — неразменная. Если истрачена на хорошее дело, значит, назад в кошелёк вернётся. Но только я же не маленький в такую чепуху верить.
Подложили! Это точно. Вот только кто? Ага? Или дед? Но это было уж совсем невозможно. Я бы, конечно, догадался… И у Васьки бы выпытал, кто ему помогал увеличитель покупать, но мне было не до этого.
Весна пришла! Я уже довольно прилично дул. И наш оркестр готовился к первомайскому концерту. Антонина Николаевна придумала мне выступление. Оказывается, у меня хороший голос. И я должен на концерте петь и играть на трубе.
Мы тысячу раз эту песню повторяли, и тысячу раз в момент, когда я поднимал трубу к губам, у меня делалось горячо в сердце. Наверное, никогда я не слышал такой замечательной песни…
Я очень боялся выступить плохо, но мне очень хотелось выступить.
Концерт должен был состояться в саду Дворца пионеров на летней эстраде 30 апреля, в выходной, перед самым Первомаем. Васька всем раззвонил, и на концерт собирались прийти чуть ли не все ребята из нашей школы и, наверное, даже Скворцова. Поэтому мне особенно хотелось хорошо сыграть, чтобы она увидела меня, какой я на самом деле.
Антонина Николаевна тоже волновалась, но старалась не показывать нам виду и всё подбадривала:
— Всё будет отлично! Вы же у меня молодцы!
И мы старались быть молодцами.
Вдруг за день до концерта Антонина Николаевна не пришла на репетицию. Такого никогда не было, и мы с Васькой помчались скорее к ней.
Тихая соседка даже не хотела нас пускать.
— Вы что! — шептала она, быстро двигая тёмными тонкими губами. — У человека воспаление лёгких! Всю ночь под сорок температура.
Мы, конечно бы, ушли, но Антонина Николаевна услышала и закричала из комнаты:
— Тасенька! Пустите их скорее — это мои доктора!
В комнате было ещё холоднее, пахло уколами и ещё какими-то духами и валерьянкой. Уж этот запах я бы ни с чем не спутал, у нас дома валерьянку все словно чай пьют!
Антонина Николаевна лежала, откинувшись на огромную подушку, которая торчала за её спиной здоровенным сугробом.
Васька сразу бухнул:
— А концерт?
— Человек болеет, а ты с концертом лезешь!
— Концерт состоится в любом случае! При любой погоде! — сказала Антонина Николаевна. — Серёжин отец говорил про музыкантов духового оркестра — солдаты музыки…
— Как же мы без вас? — спросил Васька.
— Как в бою! — улыбнулась грустно она. — Упал командир — сержант ведёт бойцов, упал сержант — встаёт любой коммунист, любой комсомолец. Тот, кто не боится принять на себя ответственность за товарищей! Встаёт: «Вперёд, за мной!» — и цепь поднимается из снега…
— А кто у нас за вас будет?
Ну что за Васька такой!
— Хоть бы ты! Я знаю, что ты справишься!
У Васьки уши рубиновые стали.
— Не! — сказал он. — Пусть Макарона хотя бы! Не!
— У Кости своё ответственное дело, а ты всё подготовишь и ребятам махнёшь, когда вступать… Что должен делать в бою солдат?
— Воевать! — бухнул Васька.
— Как это?
— Стрелять, бежать…
— Нет, брат, — засмеялась Антонина Николаевна. — Иногда в бою и ползти приходится, и сутками в грязи лежать под дождём, и отступать… Солдат должен честно и добросовестно выполнять свои обязанности! А мы — солдаты музыки, и каждый из ребят сыграет прекрасно, я уверена.
Они стали с Васькой обсуждать, как ребятам выйти на сцену, как объявить, как уйти… Мы это уже сто раз репетировали, но Васька всё расспрашивал и расспрашивал…
Я огляделся. На письменном столе стояла наша фотография, уже застеклённая и в рамочке, а рядом с ней другая. Антонина Николаевна в солдатской шинели, в пилотке, надвинутой на бровь.
Я, вообще-то, терпеть не могу, когда приходят в гости и начинают всё руками хватать, но тут я не выдержал, вскочил и стал рассматривать фотографию.
— Вы на войне были?
— Была, — сказала Антонина Николаевна.
— В оркестре?
— Нет, — улыбнулась она. — Радисткой. В нашей школе были во время войны курсы, вот я их окончила и в начале сорок второго — в тыл к немцам, в партизанский отряд.
— А бывает так, — спросил я, — что человека все считают погибшим, а он жив?
Васька выкатил на меня страшные глаза. И Антонина Николаевна пристально глянула мне в лицо.
— Бывает, — сказала она. — Наш партизанский отряд был разбит. И почти два года я считалась погибшей. Пока наши войска не подошли… А почему ты спрашиваешь?
Не мог же я ей сказать: «Вы знаете, а Сергей Иванов, наверное, жив…» И я спросил:
— Как же так получилось?
— Очень просто. Когда каратели напали на нашу базу и буквально в упор расстреляли весь отряд — предатель нас выдал, — я в это время с двумя разведчиками и рацией наводила нашу авиацию на немецкий аэродром… Вот и уцелели. Три месяца искали другой партизанский отряд. Меня ранило… Ой, Костя, — сказала она, — что-то ты скрываешь!
