Юз Алешковский - Кыш и я в Крыму
Немцы стали за ним охотиться. Тогда он спрятался в сарае Анфисы Николаевны, и однажды вот точно так же, как сегодня, как только что, она сказала ему:
— Выходи… Не прячься… Я же знаю, что ты здесь… Не бойся… Тут никого нет… Фашисты далеко… Патруль только что проехал… Выходи, я помогу тебе…
И Васька вышел. Анфиса Николаевна не ожидала увидеть мальчишку. Он рассказал ей про все свои партизанские дела и поклялся воевать с захватчиками в одиночку до полной победы… Анфиса Николаевна переправила его к партизанам. Он стал бесстрашным разведчиком. Однажды вместе с товарищами отбил у немцев машину, в которой везли в Симферопольскую тюрьму Анфису Николаевну. Они поклялись быть братом и сестрой… Потом Ваську ранило осколком мины в щёку. Его увезли, переправили в госпиталь, а Анфиса Николаевна перешла через линию фронта к нашим… Они потеряли друг друга. Кто-то сказал Ваське, что Анфиса Николаевна погибла, выполняя задание в тылу врага, а до неё дошли слухи о смерти Васьки от тяжёлой раны… Всё-таки они пытались после войны навести справки, но Анфиса Николаевна даже не знала Васькиной фамилии. Ведь ему дали её по партизанской справке при получении паспорта.
А Анфиса Николаевна после войны вышла замуж и жила под Ленинградом на станции Токсово. Совсем недавно, после смерти мужа, она поменяла свой дом в Токсове на этот, тоже когда-то бывший своим, с которым столько было связано в её жизни.
А Василий Васильевич частенько после войны бывал в Крыму, встречал старых друзей и не терял надежды увидеть свою старшую военную сестру живой и невредимой. И вот недавно шофёр «Рафика», тоже в прошлом партизан, встретил Анфису Николаевну и позвонил по телефону Василию Васильевичу. Тот велел ему помалкивать до поры до времени. Он захотел, чтобы всё повторилось так, как было во время войны, и чтобы они оба вспомнили всё до мельчайших подробностей… И обчищенные грядки, и три выпавших у Васьки из-за пазухи огурца, и сломанную жёлтую мальву, и съеденный обед, и бутыль постного масла… И всё, всё, всё, что произошло с ними и с Родиной в те тяжёлые времена…
И ещё Василий Васильевич хотел, чтобы Анфиса Николаевна постепенно привыкла к мысли о встрече, а то бывали случаи, когда от неожиданной радости у людей не выдерживало сердце…
Про всё это Анфиса Николаевна и Василий Васильевич рассказывали по очереди. И во время их рассказа я так и не дотронулся до еды.
Конечно, папа сразу догадался, как попал к нему под подушку свитер, а Корней Викентич — куда Василий Васильевич исчезал по ночам…
— Да, братишка, постарели мы, — сказала Анфиса Николаевна.
— Что ты, сестра! Это только так кажется!
— А где, кстати, ты одеяло припрятал? — спросила Анфиса Николаевна. — Небось в пещере?
— Да. Я там полночи на днях просидел. Всю жизнь припомнил. Это иногда полезно.
— Почему? — спросил я.
— Алёшка, не лезь ты хоть сегодня с вопросами! — сказал папа.
— Правильно спросил Алексей, — сказал Василий Васильевич. — Я припомнил свою жизнь, перебрал в уме дни и годы и понял, что, в общем, жил верно. Бывало, ошибался, но признавал себя неправым.
— Вы совсем как папа! Он больше всего веселится, когда признает свою ошибку, — сказал я.
— Тебе бы тоже не мешало иногда обдумывать прожитую жизнь, — сказал папа смутившись.
— А я вот этого не делал никогда: думал, впереди времени много, — вмешался в наш разговор Федя, сидевший всё время угрюмо и молча. — Дурак, значит!
68
В этот момент я вдруг совершенно точно понял, какой шаг я совершу завтра в своей жизни. Он напрашивался сам собой, я боялся, что все по моим глазам прочтут, что я задумал, и поэтому весь вечер, пока взрослые вспоминали военные годы, задавал то маме, то папе разные нелепые вопросы. Наконец я спросил у папы, можно ли будет приживить к павлиньему хвосту перья, если их найдут, а если нельзя, то почему наука до этого никак не додумается?
Папу этот вопрос неожиданно вывел из себя. Он забушевал:
— Взгляните, друзья, на этого человека!.. Нет, вы посмотрите на него! Человечество разрывается на части от массы нерешённых проблем! Три четверти населения земли живёт впроголодь. Не уничтожена опасность войны. Загрязняются моря, леса и реки. Напряжённая умственная работа доводит некоторых энтузиастов до мышечного голодания. Наконец, нам угрожает тепловая смерть! А этот человек больше всего беспокоится о павлиньем хвосте! Если бы ты, Алексей, представил себе в уме весь путь, пройденный человечеством за его историю, ты бы не задавал мне дурацких вопросов! Понятно?
— Честное слово, понятно! — сказал я и ещё больше утвердился в том, что мне совершенно необходимо не завтра, а прямо сегодня же забраться в пещеру, припомнить там свою жизнь, а главное, представить в уме весь путь, пройденный человечеством за его историю.
Но одному под вечер идти в горы мне было страшно. И потом, я подумал, что Феде тоже нужно припомнить ошибки своей жизни, и спросил, отведя его в сторону:
— Послушай, ты знаешь всю историю человечества?
— За десять классов, — сказал Федя.
— А больше пока ещё ничего особенного не произошло, — успокоил его я.
— Не скажи! Город наш новый мы на вечной мерзлоте построили! Это что? Не история, по-твоему? А луноход?
— Верно. Ты прав, — согласился я. — Так вот слушай: нам с тобой надо подумать о наших жизнях. Давай уйдём сегодня в пещеру. У меня есть одна на примете, и мы там подумаем. Всю ночь у костра будем думать. Еды захватим, спички и собак возьмём. Сначала о себе подумаем, а под утро об истории. Идёт?
— Это мысль! Я именно этим и хотел заняться. Только сформулировать не успел. Поэтому и мучился. Ты теперь мой друг! Пошли!
— Только уйти надо незаметно, — сказал я. — И записку оставить, чтобы не беспокоились.
Взрослые так увлеклись воспоминаниями, что никто не обратил внимания, когда я сложил в мешочек котлеты, колбасу, помидоры, хлеб, зелёный лук и спички.
Записку я написал на телеграфном бланке, который про запас принесла с почты мама. Написал, как федя по-телеграфному:
БЕСПОКОЙТЕСЬ УХОДИМ НОЧЬ ДУМАТЬ ЖИЗНЬПРО ИСТОРИЮ УТРОМ КРЕПКОАЛЕКСЕЙ НОРДКЫШ тчк МАМОЧКАПод словами: «обратный адрес» я написал: «Тайна, но в Крыму».
На этот раз в поход я взял папин свитер, потом позвал Кыша, игравшего на огороде с Волной, и мы незаметно ушли из дома. Волна проводила нас, забравшись на ограду, и тоскливо мяукнула. Федя ждал меня на улице. Норд держал в зубах его сумку.
69
Когда мы в сумерках шли вверх по тропе, Федя сказал:
— Испортил я замечательную скалу. Смотри: белеет после ацетона.
Впереди над нами и вправду смутно белел огромный неровный квадрат.
— Ничего. Второй раз смоешь начисто, — сказал я.
Незаметно совсем стемнело, но мы уже были около двух валунов, под которыми находился вход в пещеру. У Феди оказался фонарик. Он жужжал, и Кыш начал потявкивать. Жужжание фонарика напоминало ему ненавистную папину электробритву.
Федя залез на валун. Я ему кинул мешочек с едой и передал Кыша, а Норд с разбегу запрыгнул сам.
— Ты стой, а я посмотрю, что это за пещера. — Федя осторожно стал спускаться вниз. — Ногой бревно нащупал… Вроде бы ступеньки… Толково придумано… Ого! Целая квартира!.. Двухкомнатная! — немного погодя услышал я его гулкий голос. — Давай сюда собак!
Я последним спустился по приступочкам толстого, полого стоящего бревна и не сразу сумел осмотреться, хотя Федя всё время светил фонариком. Нашим собакам было легче: они принюхивались. Это была пещерная прихожая с очень низким сводом. Я касался его затылком, а Федя стоял на коленках. Фонарик осветил штабелёк ровно нарубленных дров и закопчённый котелок, метёлку из сосновых веток, старые ботинки, пустые консервные банки, разобранную гранату, гильзу от снаряда.
Сквозь широкий лаз мы спустились ещё ниже, в самую пещеру. Федя мог ходить по ней пригнувшись, а я разгуливал как по комнате. Первым делом мы разожгли в очажке, окружённом камнями, костёр, и дым потянулся, словно в печке, к дыре вдаль-нем углу пещеры. И сразу стало светло и тепло. Я увидел верблюжье одеяло Анфисы Николаевны на соломенной подстилке и сказал Феде:
— Давай вот здесь сядем, будем смотреть на огонь и думать.
— Сначала я лежанку излажу. Сейчас вылезу, нарублю веток и вот здесь набросаю.
Я сидел, обхватив руками коленки, и представлял, как четырнадцатилетний Васька прятался здесь от фашистов и как ему было одному жутковато и голодно. Тогда, как сейчас, догорали сосновые ветки. Внутри них взрывались капельки смолы, и из сучков, шипя и попыхивая, вырывались струйки дыма. И у Васьки, так же как у меня, немного рябило в глазах от бликов огня на бурых стенах. Только я приехал в Крым с папой и мамой загорать и купаться, а он тогда в одиночку партизанил, и его фашисты повесили бы, если бы поймали…
Федя вернулся с ворохом свежих веток и устроил себе лежанку напротив меня. А Кыш и Норд лежали рядышком, смотря на угольки, и глаза у них сверкали.
