Без мозгов - Иванова-Неверова Оксана

Рада пронзительно гавкнула, тяжёлые лапы протопали куда-то вглубь помещения. Вслед зашаркали ботинки Коня.

Кроссовка! Она ищет мою первую кроссовку, с которой так и не успела поиграть. Сколько секунд у меня есть? Семь? Пять? Я нащупал то, что кололо мне в лопатки – обгрызенный мосол – увесистый, как дубина. С проворством пещерного человека я выкатился из будки и со всего размаху влупил костью по стеклу ближайшего окошка.

Звон, лай, конский рык… Я едва успел спрятать ладони в рукава куртки, чтобы не пораниться об осколки в раме.

Итак, я оказался на улице. В носках, изрезанной куртке, с собакой за спиной.

Глава 23. Мёртвые души

Бежать было бесполезно. Без обуви я и от Коня-то далеко не убежал бы. А уж от собаки… Конь не станет проталкивать свою Раду в окно – испугается битого стекла. Сердобольность Михи в отношении дорогих ему существ я уже изучил. И знал, что сам таким существом не являюсь. Я был уверен: минуту спустя Миха выведет Раду через дверь, которую я не смог найти. И мне придёт хана.

Я должен залезть куда-нибудь, где смогу держать оборону. Очень быстро залезть. Потому что вопреки всем фильмам, где жертва удирает, не чувствуя холода и голода, я чувствовал ВСЁ. Ноги промокли и болели, затылок гудел, лоб саднило, хотелось пить. Пить!

Что-то глухо заскрежетало внутри дома. Надо понимать, Конь и пёс достигли двери. Я застонал и полез. Обратно в подвал.

Ведь это было логично, правда? Я приземлился босыми ногами на какой-то мусор и взвыл. Но без воя, исключительно кишками. Они, кстати, хотели воды.

Хромая на обе ноги, максимально поджимая пальцы, я скоренько проковылял к деревянным загородкам. Пахнуло пылью и гнилью. Сладеньким, разлагающимся картофанчиком. Пить его нельзя.

Когда на улице залаяла собака, я увидел приваренную к стене металлическую лестницу. Поджав ножку, как фламинго, я повертел клювом и оценил ситуацию.

У разбитого мной окна надрывалась Рада. Наверное, пыталась объяснить Коню, что следы жертвы никуда не ведут. Жертва в это время скакала с жёрдочки на жёрдочку в надежде как-нибудь пробить потолок и оказаться в одной из квартир первого этажа.

Сейчас Конь сообразит, что я прячусь где-то в подвале, поскольку не обладаю способностью к телепортации. Я поднажал и упёрся головой в люк. Что-то затрещало. Кажется, мой череп.

Я нащупал банку, и меня неприятно удивила её лёгкость. Какие изменения я мог пропустить на приливе адреналина? Запретив себе паниковать, я ещё раз применил многострадальную голову по назначению. Есть! Щель расширилась. Скрежеща зубами, я наконец откинул крышку.

Вокруг я не смотрел. Сначала выполз, затем вернул крышку люка на место. Практически бесшумно – с наружной стороны на ней была ручка. У стены стояли коробки с книгами. Из последних сил я затолкал их на люк и только после этого выдохнул. Чтобы снова вдохнуть пересохшим ртом и страдальчески сглотнуть слюну, которой не было. Даже слизистая внутри носа казалась мне потрескавшейся пустыней.

Я огляделся в поисках… Нет, не выхода. Раковины. Она была!!! Я бросился к ней, как медведица к медвежатам. Открыл кран, прильнул к нему губами… О-о-о… Я как никогда понимал сейчас конских друзей. Эти братишки и сестрёнки… – У меня подкосились колени. – Они же… Не мои?!

Дрожащими руками я расстегнул куртку, поставил мешок на стол перед собой, ослабил узел и вытащил банку.

Я вспомнил, как было в больнице. Юрику стало лучше, а содержимому банки – хуже. Рине тоже стало условно лучше, и я всё ещё надеялся добыть помощь и спасти нас обоих. А мозги, которые она так берегла, должны были явить собой гнилушку в формалине. Но… Банка была пуста. То есть, формалин в ней остался. А вот мозгов не было ни в каком виде.

В горле у меня забулькало, я осел на стул и уронил голову на руки. Из протекающего крана мерно капала вода. Я прислушался к собственным ощущениям: насколько сильно я хочу пить? Кажется, больше не хочу. А булькаю… На нервной почве?

Может, я просто потерял ценный предмет по дороге? Типа локтем раскрутил крышку, нечаянно вытряхнул мозги…

Нет. Не клеилось. И тут – вот только сейчас – я обратил внимание, что вокруг меня белым-бело. Как в больнице. Белый стол, стул, стеллаж с какими-то документами. Белая рулонная штора закрывала окно, и я не собирался её поднимать. Мои грязные носки неуместно выделялись на фоне чистого светлого пола. Замёрзшие ноги ломило до колен.

Я обежал взглядом пол, задерживаясь на углах комнаты: вдруг, совершенно случайно, кто-нибудь оставил здесь валеночки. Без обуви мой дальнейший квест представлялся трудновыполнимым. И я нашёл, да. Нашёл и снова забулькал горлом.

Под столом, аккуратно прислонённые к боковине, стояли тапочки Людмилы Михайловны. Тапочки эти – её любимые – подарила ей моя мама. И перепутать их с другими я не мог. Потому что моя же мама вышила на них бисером известные инициалы. На эти инициалы я пялился, не моргая, целых пять секунд. А потом взял себя в руки и всунул в розовый плюш свои когтистые волчьи лапы.

Если я теперь братишка… Я взглянул на кран и проверил отклик: пить, вроде бы, не тянуло. И тем не менее, если я – братишка, терять больше нечего. Я потряс головой, похлопал себя по животу, схватил со стола настольное зеркало и заглянул в собственную глотку.

Нет, всё это маловероятно, я ведь не терял сознания. Или терял? Там, в темноте собачьей будки, мог я отключиться на полсекундочки?! А когда упал из-за шторы? Я потрогал затылок – шишка вскочила преогромная. Я считаю, что оставался в сознании. Но считает ли сознание, что оставалось при мне? Оно может вытворять и не такие фокусы.

Голова у меня в собачьей будке кружилась, это точно. От страха или от запаха – вопрос открытый. Падение на спину вообще потрясло меня до печёнок…

Я приблизил лицо к зеркалу. Расцарапанный лоб показался мне чужим. И глаза не вполне походили на мои. Огромные чёрные зрачки закрывали почту всю радужку, так что я не мог понять, появилась в ней примесь фиолетового или нет. Хотя… Сам по себе, если не докапываться, я всё ещё был собой. Я решил не докапываться и занялся изучением окружающей среды.

Больше всего мне хотелось дать дёру. Людмила Михайловна явно проникала сюда приличным путём – через обыкновенные удобные двери. Значит, её путём я мог покинуть это место. Выбежать на улицу, заорать про пожар, чтобы привлечь внимание прохожих…

Но я находился в логове врага. И понимал, что больше никогда не сумею сюда пробраться. Я должен выжать максимум из своего положения.

Я выдвинул верхний ящик и достал зелёную папку. Людмила Михайловна всегда была большой аккуратисткой, и в этот раз не изменила себе. Метаморфозы, последовательно происходившие с документами в папке, потрясли меня не меньше пустой банки.

Одинокая старая женщина вдруг превратилась в бабушку Вани Третьякова, погибшего под снежным завалом. То есть, от Вани осталась только копия медицинского полиса. А вот новое свидетельство о рождении по заявлению об утере получил уже Миша Староконь. Ваня утерялся навсегда, вместе со свидетельством и родителями. А некая Людмила Михайловна была назначена официальным Мишиным опекуном.

Я испытал укол ревности. Уж если кто и мог считаться ей внуком, то это я. Это со мной Людмила Михайловна сидела, когда родители уходили в театр. Это меня она оставляла ночевать на кресле-кровати и разрешала зажигать ночник-карету. Это я забегал к ней после школы и пил какао с бубликами. А никакой не Конь. То есть, Миха. То есть, Ваня.

Ваня, которого вообще не существовало.

Глава 24. Он тоже погиб

Зачем??? Этот вопрос крутился у меня в голове, как щенок, который ловит свой хвост. Зачем Людмила Михайловна стала бабушкой какому-то неизвестному чуваку из журнала?! Что их объединяет? Внезапно стало объединять?

Я перетряхнул бумаги в ящиках. Бесконечные кардиограммы Людмилы Михайловны. С пометками «до» и «после». До и после чего, хотел бы я знать. Сто тысяч листов с исследованиями крови. Я ни черта не понимал в этих показателях, но заметил, что группы крови Михи и моей соседки не совпадали. Это ни о чём конкретно не говорило, но подкрепило мою ревность: у меня-то группа крови была четвёртая, как у Людмилы Михайловны.