Владислав Крапивин - Тень каравеллы
И все остальное время я ждал. Пока снова не прозвучали вдалеке настороженные фаготы.
И вот опять знакомая мелодия. Снова:
По-стой,
Подожди…
Ну?
И ясно-ясно труба сказала слова:
Ветер
с утра —
Значит,
пора.
В путь…
В путь…
В путь…
В путь…
Каравелла! Моя Каравелла! Как я мог забыть…
Павлик.
Вот как это было.
Мы, первоклассники, учились в те дни во вторую смену, и я прибежал домой, когда было уже темно. По дороге мы дурачились, катались в снегу. Я ворвался в дом, как снежный заряд. Мамы и Татьяны не было, я это знал и тут же заскочил к Павлику.
– Тише, – сказал он.
Горела настольная лампа, и потрескивала печка.
– А что случилось? – шепотом спросил я.
– Я вспоминаю песню.
Он смотрел на меня спокойно и строго, и я понял, что это важная песня.
– Не могу, – вдруг сказал он и отвернулся. – Вот только эти слова помню:
Ветер
с утра —
Значит,
пора.
В путь…
В путь…
В путь…
В путь…
Он сказал это, а потом вдруг тоненько засвистел.
– Сначала это была не песня, а просто сигнал, – сказал он. – Его играли трубачи на палубах, когда команда ставила паруса. Перед очень дальним плаванием.
Наверно, он все это выдумал. Слова сам сочинил, а мелодию где-то слышал. Но я поверил ему, потому что он сам верил в свою выдумку.
И с тех пор, отправляя в путь нашу Каравеллу, мы тихонько напевали сигнал «Ветер с утра». Тот самый, который сейчас проиграла труба.
А музыка летела дальше. Праздничная, как хлопанье пестрых флагов и разноцветных парусов. Тревожная, как ожидание приключений. И она была – моя. Это была песня о Каравелле, разбуженной утренним сигналом отхода.
Потом она кончилась.
Но в наступившем молчании все сидели неподвижно. И я понял, что еще не все.
Мельком я взглянул на веснушчатую девушку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. Она была красивая, хотя и с веснушками. Думаете, не бывает красивых с веснушками?
Глухо и сдержанно оркестр начал вторую часть. И сразу стало ясно, что это – про ночь. В зимнюю темноту, где среди сказочных лесных великанов перепутались мелкая чащоба и бурелом, неслышно пришло дыхание южного ветра. И все окуталось мягким теплом. С шуршанием заскользил с еловых веток снежный пласт. Это незаметно принялась за дело весна. А потом просветлело небо и начался восход. Без блеска и ярких красок, но такой ясный… И, как тонкий луч, как серебряный ручей, прорезалась чистая, звонкая песня. Она была без слов, но такая, что слова пришли сами собой:
Ранней весной,
когда открываются реки,
Когда просыпаются травы…
Это была музыка про то, как ребята делают из сосновой коры и бумаги кораблики, как просыхают деревянные тротуары, а на лугах и лесных проталинах пробиваются к солнцу разведчики-травинки.
Потом вырастают травы.
Вот они встали и качаются под синим-синим небом, и я иду среди них, касаясь коленями больших, как блюдца, ромашек. И думаю, что, наверно, повстречаю Майку…
Стремительно накатывает гроза. С «той стороны, где тучи». Старается оглушить суровой, знакомой уже мелодией. Но не так уж это страшно. Вот опять распрямляются травы, стряхивая капли. А ромашки удивленно качают головами: «Чего налетела, зачем расшумелась?»
И опять я шагаю, выкручивая на ходу мокрую рубашку, а трава блестит от дождя. Я иду, и мне хорошо. Ведь я помню про главное: про Каравеллу.
Трах!
Я подскочил от этого взрыва. Как он грянул, этот оркестр! Будто сразу оборвалось передо мной солнечное поле и навалился сумрак. Отвесные скалы, а под ними ревущее море. Гремучее море. Оно далеко внизу, но удары волн такие, что холодные брызги хлещут по ногам, по лицу, и рубашка опять промокла.
А белая башня маяка до половины в облаке водяной пыли.
Белая башня и белые чайки в косом стремительном полете. И синий штормовой сумрак. И опять это грозное начало:
Та сторона,
где тучи…
Та сторона,
где бури…
Но это же совсем не страшно! Мне смеяться хочется от растущего торжества. Как я не понимал? Это же гремящая песня синих циклонов и белых парусов. Синих скал, белого маяка и чаек. Грозная и сильная. Ну и что? Я сам частица этой грозы и силы. Я – капитан! В узкой бухте меня ждет, качаясь, Каравелла.
А за спиной у меня на солнечных берегах качаются травы. И мчатся по ним лошади…
Теперь я боялся одного: лишь бы музыка не обманула меня. Лишь бы не сделалась другой!
Мама шепнула, когда смолк на минуту оркестр:
– Слушай, сейчас будет вальс. Очень красивый.
Этого мне еще не хватало! Зачем он мне, красивый вальс?
Может быть, он и был хорош. Не знаю. Я ждал другого. Неужели так все кончится? Но среди беспечного кружения мелодии опять прозвучали знакомые ноты, и я успокоился: что-то хорошее будет еще.
И торжественное пение труб вернуло мою музыку.
Смычки взлетали и опускались разом. Все вместе. Словно копья летящей конницы. Быстрей, быстрей! Черные Лошади, верные и неутомимые, несли меня в гуще кавалерийской лавы. Мы сметали врага, мы рвались к морю. И взлетали, взлетали копья в стремительном ритме скачки!
И вот пришло мое торжество.
Четыре раза прозвучало короткое вступление, и медные голоса труб запели приподнято и чисто. Та музыка, которая в самом начале принесла угрозу и печаль, сейчас звучала с такой радостной силой, с таким сверкающим мужеством, что мне захотелось запеть самому.
Это была песня о том, что есть на свете край, где рождаются смелые ветры, зовущие в дальние плавания. Не знаю, тогда или потом сложились слова, но теперь я их не могу отделить от этой музыки:
Та сторона,
где ветер
Встает стеной громадной, словно море…
Та сторона, где ветер
Встает,
как синяя стена!
Растет,
как синяя волна!..
А дальше – уже никаких слов, только нарастающая радость и бесстрашие.
Боже мой, ну почему я думал, что я трус? Разве можно быть трусом, когда на свете есть такая музыка?
Неужели это именно я сегодня боязливо прятался на подоконнике?
Люди расходились. Подошел и попрощался Сергей Эдуардович. Кажется, это было уже за воротами сада, на улице. Я не обращал внимания. Музыка еще гремела во мне.
– Как она называется? – спросил я у мамы.
– Что?
– То, что играли.
– Пятая симфония Чайковского.
– Ага… – сдержанно сказал я и подумал, что запомню навеки.
И еще кое-кто запомнит!
Мама взглянула на меня с сожалением.
– Кажется, ты едва досидел до конца. Как-то странно ты себя вел. Подпрыгивал, дергался… Неужели тебе ничуть не понравилось?
Я промолчал. Что тут скажешь? Понравилось? Это про порцию мороженого так можно сказать. Ну, или про кино какое-нибудь. А про такую музыку словами не скажешь.
Мы шли домой, и я никак не мог приноровиться к маминым неторопливым шагам. Я рвался вперед: трубы гневно и весело пели в моей душе.
– Что ты скачешь? – сказала мама. – Иди спокойно.
– Мам, я погуляю, ладно? Не хочется домой…
– Так поздно?!
– Ну, чуть-чуть. Пять минуточек!
– Иди… Не оказала на тебя классическая музыка никакого влияния.
Оказала! Ох как оказала! Я рванул за угол и помчался по пустой улице.
Я спешил найти Тольку.
Как я хотел его встретить!
Надо было поскорей попасть в цирковой сквер, где каждый вечер почти до полуночи ребята гоняли футбольный мяч. Лишь бы успеть! Лишь бы враг был еще там!
Маленькие пасмурные облака, недавно висевшие в зените, незаметно растаяли. Был светлый, как день, вечер. Солнце ушло с неба, но чувствовалось, что оно совсем недалеко. И при этом свете необычной была пустота улиц.
Я бежал в этой пустоте, и казалось, что вместе со мной мчится конница с копьями, взлетающими, как смычки оркестра. Куда торопились всадники? Может быть, боялись, что угаснет музыка и вернется мой прежний страх?
Мне повезло больше, чем я надеялся: Толька шел навстречу.
Мы издалека узнали друг друга. Он ускорил шаги, а я… остановился, перевел дух и медленно пошел навстречу.
Наверно, Толька решил, что я бежал по своим делам, увидел его, испугался и не знаю, что делать: бежать назад или обойти сторонкой. Он еще не заметил, что шаги мои спокойны и тверды, и подошвы стучат с решительностью молотка, забивающего гвозди одним ударом. Он, кажется, улыбался. Так мне, по крайней мере, казалось издалека. Он предвкушал еще одну легкую победу и мое новое унижение.
