Софья Радзиевская - Тысячелетняя ночь
— Не бойся, Уильфрида, — храбрился Роберт, — Бертрама он не тронет. Не посмеет. Я этого не допущу.
— Он посмеет сделать всё, бедный ты мой маленький господин, — отвечала старуха, и морщинистая её рука легла на золотистую головку мальчика. — Тебя самого некому защитить — до твоего двадцатилетия сэр Эгберт полный хозяин всего.
— Но если он и дальше будет мучить людей, я пойду к самому королю, — вскричал мальчик, вскакивая с подушки. — Или… или я скажу им, чтобы они его не слушались. Мы свяжем и отвезём его в замок Локслей. А если он попробует вернуться обратно…
— Он попробует. И не один, а с людьми королевского шерифа, — проговорил спокойный голос, и седая голова Бертрама появилась в дверях. — И ты погубишь всех, кто послушается тебя. Уильфрида права: ты дождёшься своего совершеннолетия и тогда каждому воздашь по его заслугам. И знай: люди уже сейчас с надеждой смотрят на тебя.
— Сядь с нами, — с живостью обратился к нему Роберт.
— О, если бы ты не уезжал!
Бертрам покачал головой и с некоторым трудом опустился на низкую скамеечку рядом с женой.
— Сэр Эгберт не оставит меня здесь, — сказал он. — Завтра я должен ехать в Лондон с каким-то письмом. Сдаётся мне, что от этого письма будет мало хорошего тебе, молодой господин.
— Принеси это письмо, — живо промолвила Уильфрида, и глаза её решительно блеснули.
Но Роберт покачал головой:
— Нет, Уильфрида, я не стану его читать.
— Мальчик прав, — угрюмо промолвил Бертрам. — Уж коли выбрал прямую дорогу, так не виляй. Я отвезу письмо, а что будет дальше, на то воля божия.
При последних словах Уильфрида смиренно наклонила голову. Именем господа в то время творились многие чёрные деяния, однако старой няне не приходило в голову усомниться в божественной справедливости.
Глава XV
Улицы города Стаффорда потемнели и опустели. Уже ночные сторожа затрещали колотушками, и тяжёлые, окованные железом ставни закрыли узкие окна домов. Ночные грабежи и разбои были обычным явлением, и каждый дом представлял собою маленькую крепость, способную выдержать осаду. Узкие извилистые улицы без фонарей тонули по мраке и грязи. Случись что — ночной пешеход мог рассчитывать только на собственные силы.
Тонкий серп луны, выбиваясь из-за туч, осветил высокую стену с бойницами и за ней островерхую черепичную крышу мрачного дома шерифа Стаффордского. В большой зале со сводчатым закопчённым потолком на столе горели не обычные масляные светильники, а жёлтые восковые свечи, зажигавшиеся лишь по особо торжественным случаям. Шитая гербами скатерть была уставлена всевозможными мясными блюдами и пирогами. Кушаний из овощей и фруктов богатые люди не ели, предоставляя питаться «травой» коровам и беднякам. Правда, тогдашние фрукты и овощи далеко не походили на современные: яблоки и груши были кислы и жёстки, почти как лесные, картофель не прибыл из ещё не открытой Америки, а спаржи и цветной капусты не существовало вовсе.
Пятна вина на скатерти показывали, что пир длился долго и старая мальвазия шерифа уже оказала влияние на пирующих. Последнее, однако, не относилось к одному из гостей, тщедушное тело которого, завёрнутое в жёсткие кладки чёрной сутаны, почти тонуло в громадном кресле с высокой спинкой. Его сухая тонкая рука, державшая кубок, мыла тверда, и острый взгляд чёрных глаз с затаённой насмешкой скользил по разгорячённым лицам собеседников. Отец Амвросий и при более сложных обстоятельствах никогда не терял головы.
Шериф был доволен: весёлая попойка — прекрасная штука, особенно, если при этом наклёвывается выгодное дельце. Толстые люди часто добродушны, однако шериф Стаффордский был далеко не таков, его длинный толстый нос низко свешивался навстречу крутому выдающемуся подбородку скупца, а два подбородка, колыхавшиеся на жирной шее, свидетельствовали не о сердечной доброте, но о количестве жадно поглощаемых ежедневно пирогов с дичью и бараниной. Казалось, ни рассказ второго гостя, ни самый вид его не располагали к неумеренному веселью. Но толстый шериф не любил людей, досады на лице гостя было достаточно, чтобы привести его в хорошее настроение.
На лице Эгберта Локслея давно уже вспыхивали багровые пятна. Наконец он сердито оттолкнул от себя тарелку с остатками пирога.
— Я не собираюсь дальше потешать тебя, достопочтенный шериф, — сухо сказал он и хотел было встать, но громадная волосатая рука, дружески опущенная на плечо, пригвоздила его к месту.
— Не горячись, благородный рыцарь, — сказал шериф. — Я не хотел тебя обидеть. Но согласись сам: так злобствовать на мальчишку…
— Я ненавижу его! — перебил сэр Эгберт и в волнении вскочил-таки с кресла, быстрым движением высвободив своё плечо из-под руки хозяина. — А проклятый дурак его отец, убитый недавно в битве с шотландцами, назначил меня опекуном, и я связан с ним и его имением. И это — на много лет!
— Умный человек, — спокойно отозвался отец Амвросий и, отставив чашу с мальвазией, быстро и ловко стал перебирать резные чёрного дерева чётки, — тем и отличается от прочих, что в самой злой неприятности находит зерно утешения.
Спокойный голос и беззвучное мелькание чёток в его тонких белых пальцах отрезвили горбуна. Медленно опустившись в кресло, он впился взглядом в лицо монаха, по-видимому совершенно погружённого в своё благочестивое занятие. С минуту длилось полное молчание.
— Я… я не совсем тебя понимаю, святой отец, — промолвил наконец горбун неуверенным голосом, но его беспокойные глаза мгновенно и хищно вспыхнули: настоятель Стаффордского монастыря никогда не тратил слов понапрасну.
Продолжая перебирать чётки, монах слегка поднял голову. Два взгляда встретились. Мгновение и тяжёлые веки снова опустились так быстро и непроницаемо, что горбун готов был подумать — уж не почудилось ли ему блеснувшее под ними колкое и насмешливое презрение. Но голос отца Амвросия был по-прежнему мягок и благосклонен. Казалось, он поглощён глупой болтовнёй шерифа, смеялся и взгляд его теперь был добродушен, чужд коварства и затаённых мыслей. Он играл с горбуном, как кошка с мышью. Тот понимал это, и злоба кипела в его душе. Но приходилось мириться. Он чувствовал: монах не скажет ничего, если не посулить хорошей награды.
Наконец барон Локслей не выдержал:
— Святой отец, — заговорил он, наклонившись в его сторону, — признаюсь, моя голова отяжелела от мальвазии. Выскажись яснее, прошу тебя. Я… — тут он запнулся. Жадность, возмущавшаяся при мысли о том, что придётся раскошелиться, душила его. — Я… ничего не пожалею за услуги. Научи меня, что делать, и ты обогатишься, — торопливо договорил он и, не спуская глаз с монаха, нетерпеливо ждал ответа.
Сгустившиеся в углах обширной залы тени, казалось, тоже с напряжением ждали ответа. Мирно похрапывал в своём кресле сражённый мальвазией шериф. И беззвучно смеялся на дверце резного поставца для посуды языческий божок.
Две головы низко склонились над столом, приблизившись друг к другу настолько, что золотистые вьющиеся волосы, так похожие на косы покойной сестры Элеоноры, коснулись чёрных жёстких волос священника.
— Завещание ещё не обнародовано, — послышался тихий шёпот монаха. — Так почему бы не найтись другому. В нём покойный сэр Уильям, обеспокоенный тем, что после его смерти сын может оказаться недостойным своего высокого звания, передаёт все свои имения в полную собственность сэру Эгберту Локслею, родному дяде сына, с тем, чтобы тот по совершеннолетию племянника вернул ему имения и деньги, если… если племянник будет того достоин. При этом, — в голосе монаха появились металлические нотки, — сэр Уильям Фицус отказал монастырю святого Петра в городе Стаффорде в вечное владение, за поминовение его души, манор Денсберри с его принадлежностями — мужчинами и женщинами, плугами, стадом свиней и мельницей.
Монах проговорил это без запинки, мерным голосом, как бы читая по книге, — видимо, имущество манора, граничившего с землями его монастыря, было ему хорошо знакомо.
Резким движением Эгберт Локслей выпрямился, рука его, лежавшая на столе, конвульсивно дёрнулась и опрокинула кубок с мальвазией, густое вино разлилось по столу.
— Но это… это — лучший манор во владениях Гентингдонов! — воскликнул он. — Ты недурно осведомлён о нём, святой отец!
— А кто же сказал тебе, благородный рыцарь, что церкви должна достаться наихудшая часть? — спокойно, не меняя позы, ответил монах. — Особенно, когда она… — тут в голосе его прозвучала насмешка, но такая язвительная, что горбун съёжился, как от удара хлыстом, — особенно, когда церковь должна при этом озаботиться прощением грехов не только усопшего, но и его уважаемого шурина.
Монах выдержал достаточно долгую паузу, чтобы всё, сказанное им хорошенько запечатлелось в смятенном мозгу сэра Эгберта, и прибавил небрежным тоном, откидываясь на спинку кресла и снова принимаясь за свои чётки:
