Эйлис Диллон - Лошадиный остров
Солнце было уже высоко, в синем небе висел налитой желто-белый шар, затопляя все вокруг живительным светом. Деревня Килморан расположена на берегу крошечной бухты, ее домики выстроились полумесяцем вдоль берега и обращены фасадами к сверкающему на солнце морю. В самом центре, как и говорил Люк, был полицейский участок: белое двухэтажное здание с небольшим палисадником впереди. По одну сторону дорожки, ведущей к входу, была, зеленая лужайка, на которой, свернувшись, как корова в поле, крепко спал огромный полицейский. Он дышал глубоко и ровно, его большое красное лицо лоснилось на солнце.
— Глядите, — сказал Люк, — вот что значит иметь чистую совесть. Джонни! Джонни! — вдруг зычно крикнул он. — Проснись! На пристань высадились французы! Участок в огне!
Огромный полицейский одним могучим прыжком вскочил на ноги. Выпучив глаза, в полном смятении чувств сделал оборот кругом и вдруг увидел Люка. Его лицо в мгновение ока приняло безмятежное выражение, и он добродушно сказал:
— А, это ты, Люк, дружище! Разве можно так пугать людей? Еще родимчик, чего доброго, приключится.
— Идем с нами. Я тебя сейчас еще не так напугаю. Где сержант?
— Он в лавке у Герати. Табачок покупает. Он ведь без трубки все равно как больной.
Люк отправил Пэта за сержантом, а мы пошли в дежурную. Пока Пэта не было, я очень нервничал: вдруг мы нечаянно брякнем что-нибудь лишнее. Но я напрасно боялся. Худощавый, со строгим лицом сержант считал, что от мальчишек вроде нас вряд ли добьешься толку, и попросил рассказывать Люка.
По ходу дела он задал нам два или три безобидных вопроса. Тон у него был доброжелательный, хотя и слегка покровительственный.
Как Люк и предвидел, известие о том, что два проходимца со злым умыслом переоделись в полицейскую форму, привело наших собеседников в страшное негодование. Они заявили, что прочешут все побережье, но найдут негодяев живыми или мертвыми. Чтобы начать поиски без промедления, он велел Люку отвезти нас домой в его паруснике.
Ничего лучше нельзя было и придумать. Мы распрощались с полицейскими, они сняли со стены оружие и поспешили к выходу.
В такой прекрасный день мужчин на улице никого не было: кто резал торф на торфянике, кто работал в поле. Зато женщины, казалось, все высыпали на улицу поглядеть, как мы будем отчаливать. Некоторые стояли в дверях на пороге дома, как будто вышли погреться на солнышке, но большинство устремилось на пристань. Они осматривали нас с головы до ног, пялились на парусник, словно никогда его не видели. Обменивались замечаниями, почему это мы не берем с собой ни сетей, ни ловушек на омаров. Удивлялись, как это они могли проглядеть, когда мы высадились на берег. Заметили, что наша одежда сшита из брейдина, но не аранского, а инишронского. Их очень разволновал таинственный вид Люка: сразу было видно, что нам предстоит необычное плавание. Люк ни разу не взглянул на них, но я заметил, что у него на лбу, когда он ставил небольшой парус, выступили капельки пота. В ту минуту, как мы уже были готовы отчалить, толстуха с утиным носом подошла к самому краю причала и промолвила сладчайшим голосом:
— Люк, душечка, если вы плывете на острова, возьмите меня с собой. Я займу места не больше грудного младенца. А ветер станет крепчать — подсоблю. Я ведь хорошо управляюсь с парусом.
Люк иронически взглянул на ее красную юбку невообразимых размеров и ответил:
— Благодарю тебя, Мэгги, за любезное предложение. Но нам сперва пришлось бы выгрузить весь балласт.
Оставив онемевшую от ярости Мэгги в кругу кудахтающих подружек, мы благополучно отчалили.
Дул свежий ветер, но солнце светило так ярко, что мы видели на дне каждый камешек. Досадно сидеть в лодке сложа руки, когда дорога каждая минута. Особенно нервничал Люк. Он метался с кормы на нос и обратно, подтягивая веревки, измерял угол направления ветра и все время напоминал нам, что малейшее движение мешает ходу парусника. Мы исполняли все, что он нам велел. Наконец он сел на скамейку и вздохнул.
— Вы, наверное, думаете, я совсем сумасшедший, — сказал он просто.
Мы уверили его, что ничего такого не думаем, хотя стали уже опасаться, как бы такой суматошный человек не оказался в тягость, не говоря уж о помощи.
— Взрослые люди должны обладать здравомыслием, — продолжал бедный Люк, — а у меня его не хватает. Что делать, если я люблю так вот сорваться вдруг и помчаться куда глаза глядят. Да дело не только в этом. Я ведь уже бывал на Лошадином острове. Пусть вас это не огорчает, — прибавил он ласково, заметив наше разочарование. — Это было очень, очень давно, двадцать лет назад, так что я еду туда, как в первый раз. Я испытал там такой страх, что больше уже не отваживался туда плавать. Меня до смерти испугали духи испанских коней. Но я никогда никому не рассказывал об этом: боялся, что меня поднимут на смех. Поплыл я туда просто из любопытства. Оказалось, что там очень трудно пристать. Мой парусник едва не разбило вдребезги о прибрежные скалы. Только утром мне удалось выбраться оттуда. Всю ночь я так и провел у мола. Темень была — хоть глаз выколи. В конце концов я так и заснул в паруснике. В полночь меня разбудило конское ржание и стук копыт, заглушавшие свист ветра. У меня волосы на голове стали дыбом. Я не стыжусь рассказывать вам об этом. Я был уверен, что пришел мой последний час.
— И что же вы сделали?
— Стал читать молитвы, — ответил Люк. — После, той ночи я уверовал в бога. Наутро мне удалось отплыть. Ветер перед отливом немного стих. Но я только тогда понял, что жив, когда у выхода из килморанской бухты увидел парусник и на нем знакомого килморанца.
Он произнес это с таким пафосом, что мы не посмели рассмеяться. Да и вспомнили собственный ужас, когда мимо нас в темноте ночи проскакал невесть откуда взявшийся табун лошадей. Пэт сказал:
— Значит, дикие кони обитали на острове задолго до того, как в наших местах появился Майк Коффи с сыном.
Из рассказов Майка Коффи мы знали, что, уехав из родных мест, он поселился в Америке и был помощником мэра Нью-Йорка, но потом, лет десять назад, решил вернуться в Ирландию, чтобы доживать век на земле отцов. Теперь никаких сомнений насчет жеребенка не было. И тут только мы с Пэтом поняли, что больше всего нас мучил вопрос, могут ли дикие кони обитать на Лошадином острове.
Сначала мы взяли курс на Росмор, решили предупредить Корни О'Ши, чтобы он глаз не спускал с жеребенка. Когда мы вышли в открытое море, где ни с какой стороны не было защиты от ветра, волнение усилилось. Парусник то лез на гребень волны, то проваливался в пропасть, при этом он весь стонал и скрипел, и я почувствовал, как тело мое сковал страх. «Я ведь не знаю, какой это парусник, — думалось мне, — вид у него довольно древний. Люк, наверное, не тратит много времени на уход. Он очень занят, сочиняя письма правительству о консервной фабрике. Управлять парусником он умеет, сразу видно, но я еще никогда не слышал, чтобы лодка так ужасно скрипела. А что это там стучит? И парус весь драный, чайка в дыру пролетит». Я стал украдкой поглядывать вниз, нет ли в днище течи. Что это там подозрительно поблескивает в щелях между булыжниками?
Тут я глянул на Пэта и ахнул: глаза у него вытаращены и полны ужаса. Он смотрит то на парусник, то на далекий берег материка. И ведь у меня, наверное, такой же жалкий вид. Сгорая от стыда, я перевел взгляд на Люка. Он с состраданием взирал на нас обоих с дальнего конца лодки.
— Совсем у меня никакого соображения нет, — проговорил он расстроено. — После всего, что вы, бедняги, пережили ночью, я потащил вас в утлой лодчонке в море и жду, что вам это очень понравится.
— Мы не так уж часто празднуем труса, — сказал Пэт, силясь улыбнуться.
Рука его лежала на планшире. Вдруг каскад брызг сорвался с гребня волны и упал на нее. Пэт издал протяжный вопль, похожий на крик чайки. Я подпрыгнул от неожиданности, парусник закачался, и мы с Пэтом в тот же миг очутились на дне лодки.
— Вот так и лежите, — сказал Люк, — пока страх вас не отпустит. А тем временем споем одну старинную песню.
— Споем песню? — одновременно воскликнули мы охрипшими голосами, едва веря ушам.
— Именно, — ласково ответил Люк. — Самое лучшее лекарство от страха. Я начну, а вы подтягивайте, когда сможете.
И Люк запел знакомую песню о крестьянине, который не хотел работать на богачей, приезжавших за ним на коне.
В конце третьего куплета вид у Люка стал такой обиженный, что я просто из вежливости присоединился к нему. У него был на удивление мелодичный голос, и пел он с большим воодушевлением. Кончив эту песню, он тотчас начал другую. Припев у нее надо было повторять несколько раз со все большим азартом: «Ах, как жаль, как жаль, как жаль, что я Пэдди отказала!» Тут уж и Пэт не выдержал, и мы все трое грянули с такой залихватской удалью, о какой автор песни даже мечтать не смел. Пропев последний куплет, Люк начал сначала, раз уж песня имела такой успех. Затем и мы с Пэтом вспомнили свои любимые песни. Так что к Росмору мы подошли, позабыв все свои страхи и даже не очень довольные тем, что надо кончать концерт.
