Елена Арсеньева - Большая книга ужасов 63 (сборник)
– Сжечь? – тупо повторил я. – Где ж тут жечь?..
– Да я помогу, помогу костерок развести! – оживленно захлопотала сова. – Мне это раз плюнуть!
И она начала перхать своим покривившимся клювом на сухую траву, притопывать и приговаривать:
– Разгорись, огонь, не уймись, пожар! Пожги оборотня, человека оставь!
Потянуло дымком.
Сова затопталась быстрей, заухала погромче:
– Разгорись, огонь, не уймись, пожар! Пожги оборотня, человека оставь!
И в самом деле – в кучке травы просверкнул огонечек.
Я смотрел как зачарованный.
Вот оно – мое спасение! Я почти дома!
– Дяденька… – вдруг долетел до меня жалобный голосок. – Вы не видели мою маму? Она обещала ко мне каждый день приходить, а не пришла.
Опять этот мальчишка, как его… Мишенька Кузнецов…
– Сейчас ночь, – тупо проговорил я. – Ночью на кладбища никто не ходит.
– Но вы же пришли? – спросил мальчишка уже почти сквозь слезы.
– Я… нечаянно, – пробормотал я, не вполне понимая, что говорю. – Я заблудился. А твоя мама придет утром. Здесь, наверное, все сейчас закрыто. А утром ворота откроют – и она придет. Ты… подожди. Возвращайся в… – Я осекся. – Ну, туда, – мотнул головой в сторону могилы, – возвращайся, лежи тихонечко и жди маму.
– Ага, – уже повеселей сказал мальчишка. – Они мне тоже говорили, что мама утром обязательно придет и чтоб я спал, а мне как-то… холодно было. И страшно…
– Кто «они»? – не понял я.
– Мои прабабушки и прадедушки, – ласково сказал мальчишка. – Если б не они, мне бы тут вообще плохо было. Я бы, наверное, плакал все время. А они меня утешали…
Я пригляделся и заметил, что в той же оградке, где стоял крест с именем этого мальчишки, находится еще несколько могильных памятников и над ними реет несколько бледных силуэтов.
Значит, вот они – его прадедушки и прабабушки. Утешают малыша, пока не пришла мама… Заботятся о нем. И ужасно горюют, наверное, что он так рано оказался с ними!
– Да чего ты их боишься-то?! – нетерпеливо проухала сова. – Давай, ну! Они тебе не смогут помешать! Где им!
Я их не боялся. И даже не думал, что они могут мне помешать. Я просто представил себе утро.
Вот кладбищенские ворота открылись, и первой в них входит женщина в черном. Сама еле живая от горя, она идет проведать своего умершего сына. Она обещала ему приходить каждый день. В руках у нее конфеты и игрушки. Она каждый день будет приносить сюда конфеты и игрушки… Всю жизнь. Пока сама не умрет и ее не опустят в могилу рядом с могилой ее сына. Она надеется, что ждать придется недолго.
Она подходит к холмику, который вчера так заботливо убрала цветами, – и видит, что цветы и венки раскиданы, земля разрыта, крышка сорвана, а от одежды ее сына, ее маленького мертвого сына, оторван клок!
Что с ней станет, с этой женщиной, с этой матерью?..
Я лег на землю и уткнулся носом в лапы. Закрыл глаза и тихонько завыл.
Я не смогу. Я знаю, что не смогу этого сделать.
Мамочка, папа, вы меня простите… Я не вернусь.
– Ну! – уже даже не ухнула, а почти рявкнула на меня сова. – Вставай! Чего разлегся?!
Я не пошевелился.
Карга принялась злобно клевать меня, изо всех сил стараясь заставить подняться, но я не чувствовал боли.
Странное оцепенение овладело мной. Как будто кто-то натягивал на меня тяжелое темное одеяло. И чем плотнее укрывало оно меня, тем безразличней мне было все, что происходит. Краем сознания я понимал, что мое безвозвратное превращение в волка уже началось, что скоро во мне не останется ничего ни от оборотня, ни – тем более! – от человека, но ничего не мог с этим поделать. Да и не хотел.
Вдруг мне почудилось, будто какой-то вихрь по кладбищу пролетел.
Краем глаза я заметил, что призраки смятенно прильнули к своим могилам и даже ожившие мертвецы попрятались.
А сова заорала:
– Ты вернулась? Вернулась?!
Я чуть повернул голову на этот крик – и вдруг увидел черную кошку, которая быстро бежала среди могил. Глаза ее горели таким неистовым зеленым огнем, что неудивительно, если даже призраки и мертвецы перепугались!
Я бы, может, тоже испугался, если бы мне не было все равно… все равно…
Я когда-то видел эту кошку. И даже знал, как ее зовут. Но теперь вспомнить не мог.
– Не пущу! Не дам его спасать! Он должен клок савана сжечь, тогда вся моя сила ко мне вернется! – заверещала сова. – Это и для невра-оборотня последнее средство спастись, и для ведьмы из рода Ехидны!
Однако кошка прыгнула к ней с такой яростью, что карга отпрянула и… покачнувшись на своем «окорочке», свалилась в костерок, который сама же только что разожгла!
Вспыхнуло белым – и костерок тотчас погас. Одна зола осталась на его месте – серая, будто перья совиные.
Не было больше совы, карги, ведьмы… Не осталось от нее ни перышка!
Да что мне до этого? Мне все равно…
Я хотел прикрыть глаза, чтобы не видеть всей этой суеты, до которой мне не было никакого дела, однако кошка внезапно прыгнула ко мне, занесла свою лапку – и с силой царапнула меня по носу.
Ох, какая была боль!
Голову мою словно прострелило этой болью, глаза слезами заволокло.
Я подскочил, тряхнул головой, смахивая слезы, и тяжелое одеяло оцепенения свалилось с меня в один миг.
Теперь я мечтал об одном – схватить эту кошку и разорвать ее в клочки!
Но где там… схватишь ее!
Она рванула прочь – будто ветром ее унесло! Слилась с темнотой, но я видел, как мерцали ее зеленые глаза, когда она оглядывалась на меня, не то опасаясь погони, не то дразня.
Не надо было меня дразнить! Я и так летел за ней стрелой.
Кладбище огорожено стеной? Ворота заперты?
Чепуха!
Когда я пробирался сюда, я пролез под воротами, а сейчас перемахнул их вслед за кошкой, почти не заметив!
Мы пронеслись мимо каких-то человечьих домов, вломились в заросли, скатились вниз по склону, и здесь кошка вдруг обернулась ко мне, да так резко, что я чуть не налетел на нее, и снова царапнула меня по носу – поперек первой царапины.
Молния сверкнула в моих глазах! И в то же мгновение, одурев от боли, я вцепился в кошку зубами. Но тотчас меня скорчило, потом резко распрямило; все тело, все нутро, все существо мое зачесалось так, что я, забыв обо всем, начал неистово драть себя когтями. Шерсть полетела клочьями во все стороны, и я закричал от боли, когда нечаянно деранул себя изо всей силы ногтями по голой руке.
* * *Только что была ночь, и темнота, и бледно светила луна, я помнил!
Откуда взялось солнце в зените? Почему сейчас не полночь, а полдень? Зеленая, остро пахнущая свежестью трава, и сплетение ясеневых ветвей, бросающих кружевную тень кругом, – и я стою как дурак, совершенно голый, прикрываюсь руками и суматошно оглядываюсь, не видит ли меня кто.
На счастье, никого рядом.
Нет, вон какой-то дядька в сером плаще дремлет на траве, привалившись спиной к стволу и склонив голову в капюшоне. Из него только седая бородища торчит. А рядом с ним валяется полураскрытый рюкзак, такой же замызганный, как плащ, и из рюкзака… нет, не может быть! – из рюкзака торчат мои джинсы и моя майка! Те самые, которые я снял под горкой в парке Кулибина, когда не смог одолеть в себе желания обратиться в волка.
Дурак! Ненормальный! Чего натворил!
Наобращался? Хватит!
Я метнулся к рюкзаку, выкинул из него свою одежду – здесь оказались даже трусы и носки, которые я, раздеваясь, сунул в карманы джинсов, и кроссы мои родимые были тут же!
Я напялил это на себя со страшной скоростью, потом проверил карманы. В одном лежат мои ключи, в другом – пластиковая карточка… да это же полис нашего соседа, Ликандра Андроновича, с которым я пошел в поликлинику… Когда?
Вчера? Сегодня? Сто лет назад?!
Посмотрел в небо. Солнце стояло в зените.
Совсем как тогда, когда я вышел из поликлиники!
Что происходит?
Что происходило?
Да и вообще – происходило ли хоть что-то?!
Я взглянул на дремлющего дядьку – и вдруг понял, что уже видел где-то этот серый плащ.
Где я его видел?
Да в зерцале-мерцале! Этот тип вытаскивал из мусорного ящика мои вещи, которые туда переправили Сашка с Пашкой и Валя с Любой.
Мои заклятые друзья! Мои лучшие враги, которых я простил.
А этот дядька…
Что-то знакомое было не только в его плаще, но и в седой бородище, которая торчала из-под капюшона.
Я осторожно, не дыша, заглянул ему в лицо.
И так и сел рядом с ним.
Это был дядя Вадя. Дядя Вадя… еще один мой враг, которого я тоже, выходит, простил?
Я сидел и качал головой. У нас дома в книжном шкафу стоит такая старинная-престаринная фарфоровая куколка – японка в кимоно, с высокой прической. Лица ее почти не видно, оно стерлось от времени. И краски кимоно поблекли. Но стоит к шкафу притронуться – книжку взять или просто ключ в скважине повернуть, – как головка куколки начинает туда-сюда качаться, как будто она предупреждает: «Осторожней! Почему? Я знаю почему, а вы все равно не поймете!»
