Мария Семенова - Пелко и волки (сборник)
– Ты, что ли, Ратша?..
– Я, – ответил Ратша сквозь зубы.
Ждал расспроса и суда, но воевода ни о чем спрашивать больше не стал. Поднял руку и указал на него пальцем:
– Хватай… в поруб собаку!
И тогда-то воины, привыкшие повиноваться ему с полуслова, впервые не послушались вождя. И не то чтобы они уж так забоялись Ратши и его жестокого меча, – таких, кто мог забояться, в здешней гриднице за столами не потчевали. А только и к тому приучены не были, чтобы по первому приказу воеводскому накладывать руки и скручивать, засаживать под замок своего же товарища-побратима. Да не простого – первого по доблести, прославленного, от которого сами не раз и не два в бою выручки ждали!..
Ни один из гридней не сошёл с места! Мало того, иные ещё и зароптали:
– Расспросить бы надо, Твердятич…
– Ижора покликаем, пусть сказывает, как было!
Другие отозвались немедленно, будто случая дождались:
– А что кликать, доколе норов спускать!
Ратша оглядывал их, нехорошо усмехаясь. Половина сошедшихся здесь и вправду крепко его не любила – это он знал. Может, так-таки не сдвинет никого воевода выламывать ему руки, а может, и сдвинет. Что поделаешь, придется им его убивать: в поруб-то он не пойдет ни своей волею, ни чужой…
Вот уж бурой кровью налился старый боец, готовый, видно, проклясть злую судьбу, давшую дожить до непослушания дружины! Впился в Ратшу глазами да и указал десницей на ворота:
– Со двора вон!.. Вон, говорю, пес негодный, пока я плеткою тебя не погнал!
Ратша вздрогнул от нового оскорбления, но не пошевелился и не ответил.
– Во каков! – запустил кто-то. – Святобора всем кулаком, а воеводу не смеешь небось!
Ратша только голову молча повернул: кто?..
– Хорош пес, – долетело с другой стороны, – Его мать волка в лесу обнимала!
Оба немедленно получили отпор – сперва яростную брань, потом и затрещины. Дело шло к рукопашной, а есть ли что хуже усобицы в дружине? Беда!..
Ратша всунул между зубов два жилистых пальца и свистнул. Внутри конюшни хлопнула оборванная привязь, и Вихорь ткнулся носом в хозяйское плечо: звал, что ли?.. Ратша чуть коснулся ладонью крутой холки любимца, взлетел на него охлябь. Гол пришёл он, бродяга, в стольный город Ладогу три года назад, гол уходил, лишь верный меч с собой унося.
– Ну, спасибо, побратимы, не выдали, – проговорил он насмешливо. – А и тебе, Ждан Твердятич, спасибо. Вот уж наградил так наградил за верную службу!
Коленями легонько тронул коня и добавил уже через плечо:
– Князю, вернется когда, в ножки от Ратши-оборотня поклонитесь.
Вот каково оно, счастье – птица небесная! Попробуй-ка примани его, подзови, чтобы на руку слетело. А спугнуть навеки – в один миг!
Краса сажала в угли хлебы для вечерней еды – дело, требующее чистого сердца и сосредоточенной, спокойной души. Долго ли обидеть новорожденный хлеб! Приоткроешь двери вздохнуть холодком после жара печного, а он, нежный, глядишь, уже и поник, заскучал, потерял силу и упругую пышность. Смотреть на него и то не в радость, есть – не впрок.
Вот и поручила Краса, как всегда, идя к печи, сынишку малого подруженькам. А те заболтались за рукоделием, позабыли про несмышленыша, тихонько игравшего в уголке. Не углядели, как подобрался к двери, не прихлопнутой торопливо пробегавшей рабыней. Известно же: семь чужих глаз одному материнскому не замена!
А воевода Ждан Твердятич шагал по двору туча тучей, и гром в той туче не за семью засовами хранился. Лежал ведь в ложнице соколик подстреленный, надёжа-сын единственный, ненаглядный. Не мог рта раскрыть, словечко сказать, не мог притронуться к багрово вспухшему подбородку… Крепко же изувечил его Ратша железным своим кулаком! Да и гридни бессовестные добавили Ждану срама и боли, вздумав ещё за обидчика заступаться…
Во дворе ждал воеводу Эймунд с Тьельваром и несколькими лучшими мужами – пришли рассказать словенскому ярлу, что они там у себя приговорили о Хаконе-забияке… Тут-то выкатился прямо встречь Ждану Твердятичу румяный беленький колобок, Ратши отродье.
И взыграло у старого в груди ретивое сердце! Свет померк перед глазами – схватил из-за сапога гремучую, в железках, плеть и взвил её над головой – только свистнуло. Тьельвар прыгнул барсом, подхватил малыша, заслонил. Плеть пала на его плечо, разорвала кожу за ухом, едва не пропорола одежды.
Старшие гридни – старградские варяги, самому князю ближники, – бегом бежали через двор унимать не в меру разошедшегося воеводу, пока тот не натворил в запале ещё чего похуже. Ждан Твердятич зарычал по-медвежьи, замахиваясь снова, но Тьельвар проворен был – успел отскочить. Мальчишка вырывался из рук и пронзительно кричал. Кабы не заболел ещё с перепугу! Гридни окружили воеводу, отняли плеть, и Тьельвар принялся неумело ласкать чужое дитя, стараясь утешить. И тотчас перед ним как из-под земли выросла Краса. От одежды и рук, присыпанных мукой, ещё веяло печевом, но с белого лица глянули на Тьельвара белые, отчаянные глаза. Вот когда ему кинуть бы на плечи Красе свой теплый кожаный плащ, увести её прочь, обнять покрепче да не отпускать… Но не сделал этого, не смекнул. Отдал ей сына и вернулся туда, где шумели вокруг воеводы немногословные гридни.
– И Ратшу вот не за дело обидел, а теперь мальчишку его…
– Ратше поделом, давно пора бы унять!
– А ты почто? Сам первый за его щитом голову укрывал!
– Я укрывал?..
– А не доводилось будто…
И повторялось, как утром. Вот ведь рак с клешнями: что при нём покою не ведали, что без него! Мало не в бороды уже плевали друг дружке, и не было рядом князя, чтобы одним словом образумить, усмирить седых удальцов…
– На сани садишься, а молодого ревнуешь, что злей ратиться горазд!
– Сам бревно трухлявое, колода подмоченная!
– То-то и оно, извели из дружинушки добра молодца, что же кулаком вслед не помахать…
– Святобору, может, за дело досталось, послушаем, что сам скажет ещё!
Ждан Твердятич вдруг отшвырнул, будто тряпочных, двоих пытавшихся держать его за локти и взревел так, что отроки в воротах едва не выронили копья:
– Все с глаз прочь!..
Повернулся, пошёл, глухой и незрячий, к себе, в свою воеводскую хоромину. И надо же – гридни, будто политые холодной водицей, поворчали ещё немного да и потянулись невесело кто куда.
Вот только когда Тьельвар начал оглядываться – не видно ли Красы. Не сыскал, принялся выспрашивать у людей, сперва у тех, что в крепости жили, потом у всех подряд. Но дознался лишь, будто видели её бегущей без памяти берегом Ладожки-речки, как раз по тому месту, где летом бывал торг и где Ратша отбил её у купчины…
И вернулся в Гётский двор опечаленный, будто что потерял.
Беспечные подруженьки знай всхлипывали, чувствуя на себе непоправимую вину. Наконец от печи потянуло горелым; тогда кинулись спасать хлебы – и вынули опавшие, тяжёлые, совсем чёрные по бокам. И у половины, не меньше, макушечки недобро поглядывали наружу…
Вечером, сев за столы, воины молча разламывали эти хлебы, и ни один не осерчал, не пожаловался, что невкусно. Все понимали, что иной хлеб в этот день испечься не мог.
6
Краса объявилась под утро…
Этой ночью в доме боярыни никто спать не ложился. Ещё с вечера заглянули в избу трое крепких парней – все прежние Вадимовы люди. Все с мечами – мало ли что ещё взбредет на ум воеводе! Потом пришли ещё двое, Тьельвар и с ним датчанин-селундец, что дрался подле боярина тогда в лесу. Они не стали рассказывать, как Эймунд уговаривал их не ввязываться не в своё дело и как Тьельвар, обычно скорый на язык, отмолчался, а селундец бросил угрюмо: «Ладно, прогневается ярл, и нас выгоните, как Хакона с Авайром… всем вам тут сытая зимовка дороже верных людей!»
Так они и просидели всю ночь у двери. Негромко переговаривались, что-то рассказывали друг другу, даже смеялись. И лишь на лицах лежало что-то неуловимо особенное, потому что к этим молодым парням всякий миг могла постучаться со двора лютая смерть.
Всеслава с матерью сидели возле печи, подкидывали дровишки. Всеслава не плакала. Как прослышала о беде, случившейся с женихом, – не выронила ни слезинки. Зато боярыня то и дело принималась вытирать глаза. Знала, знала: не принесет Ратша добра! Всеслава утешала её, целовала в мягкие щеки, гладила по голове. Вслух они Ратшу не поминали. Не его ради собрались под крышу те пятеро – ради боярина…
Незадолго до света по мокрым доскам во дворе вправду прочавкали шаги. Парни разом взвились на ноги, бесшумно прижались к стене. Усидел только датчанин: ему показалось, что к чужому дому с оружием подходят не так. Потом в двери постучала уверенная мужская рука, и Всеславу стянули с лавки, подтолкнули вперёд.
– А ну спроси, кого ещё принесло.
