Дмитрий Нагишкин - Тихая бухта
Причалив к берегу, все вместе с задержанным Чекрыгой поспешно направились в избу рыболовного надзора. А позади Чекрыги важно шагал старик Филькин, с достоинством неся в руках свое ружье,
Чекрыга, глядя на него, ухмылялся в бороду.
Вдруг из темноты выступил человек и сказал:
— Гражданин Чекрыга, его жена, товарищ Филькин, товарищ Пундык, идите за мной. Понятые могут идти домой.
Чекрыга кинулся к Филькину.
— Это еще что за фокусы, старый черт?
Филькин повел плечами и прошептал растерянно:
— Ей-богу, не знаю, Николай Евтихиевич…— Но, разглядев Речкина, он испуганно промолвил: — Это не я, это ГПУ…
Чекрыга вынул трубку изо рта и со злостью бросил ее на землю.
Пограничник остановился и поднял трубку.
— Кто это бросил? Бросать не следует. Трубочка-то хороша.
Вся группа подошла к заставе. Анна тихонько всхлипнула, Чекрыга прикрикнул на нее. И все вошли в комнату, освещенную двумя лампами.
Мойжес сидел за столом, в тени. Он поднял глаза.
Чекрыга хмуро спросил, за что его задержали. Незаконная ловля — дело рыболовного контроля, а не ГПУ.
Мойжес отозвался:
— Как вы тонко, гражданин, разбираетесь в этих вещах! Вам придется немного у нас задержаться. Товарищ Филькин, составьте акт о хищничестве Чекрыги, а потом мы займемся другими делами.
Трясущимися руками старик составил акт, дал его подписать Савелию Петровичу и Мойжесу. На Чекрыгу он не смотрел, боясь встретиться с его мрачным взглядом. Мойжес прочитал акт, положил его перед собой на стол и посмотрел на пограничника, стоявшего у двери.
— Пропустите товарищей Пундыка и Филькина.
Когда те вышли, начальник заставы положил на стол сломанный винчестер.
— Скажите, это ваше ружье? Когда и где вы его сломали?
— Мое. Оно было в починке у Пундыка. А сломал я его зимой, когда на медведя ходил.
— На медведя, говорите?.. Это не от вашего винчестера кусок?
Мойжес вынул из ящика стола обломок приклада, принесенный ему Димкой.
Чекрыга равнодушно взглянул на обломок. Его взгляд ничего не выражал.
— Может быть, и от моего. Кто-нибудь из охотников нашел.
— А вот люди говорят, что этот кусочек отбили выстрелом, когда гнались за спиртоносами восьмого февраля. Троих тогда поймали, а четвертый ушел. Не вы ли были четвертый?
Чекрыга пристально поглядел на Анну и обычным тоном ответил:
— Ну, где мне со спиртоносами шататься! У меня старуха не пьет, да и мне не велит, против выпивки она… Брешут!
— Брешут, говорите? — медленно протянул Мойжес.
Он, должно быть, кого-то ждал.
И в самом деле, вскоре в дверь постучали.
Вошли пограничники со свертком, завернутым в рогожу, и осторожно положили его у стены. Сверток тяжело стукнул об пол.
Пограничник передал начальнику пакет и лист исписанной кругом бумаги. Мойжес, поглядывая на Чекрыгу, принялся читать бумагу вслух:
— «В правом подполье, за бочками с солью, найдено: тридцать четыре банчка для переноски спирта. В засольном сарае, в земляном тайнике, — два старых матерчатых пояса, приспособленных для ношения на спине и на груди, с двенадцатью отделениями, в которых найдено восемь банчков, наполненных спиртом…» — Мойжес сделал паузу, потом продолжал: — «Между стенками мучного ларя…»
Чекрыга закрыл глаза. Слышно было, как ветер бешено налетел на дом, загремел железной крышей.
— «…мучного ларя в кладовой…» Посмотрим!
Тут Мойжес развернул рогожу. При ярком свете ламп тускло заблестел металл.
Чекрыга зашевелился.
Мойжес в упор посмотрел на рыжебородого.
— Сидите спокойно, гражданин Чекрыга!
Чекрыга опять закрыл глаза и, точно обессилев, навалился на стенку. Мойжес вслух читал и делал замечания по поводу каждой вещи, лежавшей в свертке.
— Маузер в хорошем состоянии. Вы, Чекрыга, хороший хозяин… Четыре пистолета, системы «браунинг». Два пистолета «кольта». Неплохая коллекция! Японцы снабжали?
Чекрыга не ответил, только побледнел немного.
Мойжес вызвал пограничника и приказал убрать оружие из комнаты. Полчаса прошло в молчании. Чекрыга не шевелился.
Анна комкала платок, и лицо ее было залито слезами. Они текли у нее непрерывно по щекам, по носу и подбородку. Наконец начальник заставы поднял свой взгляд на Чекрыгу. Чекрыга пустыми глазами смотрел на него.
Мойжес продолжал:
— Долго мы вас не задержим. Жена может собрать ваши вещи. Завтра вы поедете на катере в Большую, а оттуда — с ближайшим пароходом во Владивосток. Там подробно выяснят всю вашу вредную деятельность.
И Мойжес позвонил, вызывая конвой.
Наутро все сети вплоть до излучины, где Тихая поворачивала на север, были забиты рыбой.
Начался большой ход. Сети глубоко погрузили, почти в каждой ячее застряла кета, а кое-где рыба сорвала с кольев и утащила сети в верховья.
Река точно ожила. Рыба шла огромными стаями. Острые гребни самцов вспенивали воду на всем протяжении реки. На мелких местах, на плесах и в узких протоках рыба выплескивалась на берег, задыхаясь лежала на песке, но и тут двигала жабрами и хвостом, словно еще плыла. Глаза ее постепенно стекленели. Вслед за рыбой в бухте Тихой появился и зверь: росомахи, медведи и рысь.
Медведи подходили совсем близко к поселку. Забирались по колени в воду и лапой загребали кету. Рыба подпрыгивала на песке, изгибаясь всем телом. Медведи глушили ее лапой, откусывали голову, а тушу клали в ямку и засыпали песком, чтобы потом прийти снова полакомиться.
Рыбаки работали днем и ночью. До сна ли тут было! Опасались только, хватит ли соли да бочек. А часть рыбы решили засолить сухим посолом, в штабелях.
Укладывая рыбу, мокрые, грязные, но веселые рыбаки улыбками встречали председателя сельсовета:
— Ай да Савелий Петрович! Ты, должно быть, в сорочке родился. Везет нам с тобой!
Савелий Петрович только смеялся, слыша эти слова. Но радовали его больше всего молодые друзья. С удовольствием смотрел он на Димку и Шурку, которые тоже работали не за страх, а за совесть, и бочки их были полны отборной рыбой.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Страда у рыбаков давно кончилась. Третий день бродили Шурка и Димка в прибрежной тайге.
Ушли они охотиться, но дичи добыли немного. Как-то не хотелось в эти ясные, последние погожие дни бить птицу — так звонко и голосисто пела она по чащам…
Друзья подолгу лежали на высокой скале. Ласковое море ковшом лежало вокруг. Мелкие барашки гуляли по его синему простору. Шум прибоя не достигал высоты, на которой расположились ребята. Они видели, как косые волны набегали на берег ряд за рядом. Одни залезали на камни и падали на песок, жадно глотавший влагу, а другие убегали далеко в море, теряясь в нем. По небу тоже ряд за рядом шли перистые облака. И они то таяли, то рождались внезапно, и казалось, что в вышине раскинулось такое же море и облака на нем — те же волны.
Ровный шум леса, даже в полное безветрие шептавшего что-то, навевал удивительные, неуловимые мысли. И из них только одна была ясной, ощутимой и определенной:
«Как хорошо! — говорила она. — Как хорошо!»
Хорошо стало в самом деле в бухте Тихой! Штормов не было, и по спокойному морю приходили в бухту мелкие и крупные суда, выгружая на берег все новые партии рабочих Дальлеса. Теперь уже в тайгу уходили хорошо снаряженные люди, по берегам реки и на высотных лесосбросах вырастали аккуратные штабеля сухого смолистого леса, и в поселке ходили слухи, что японская концессия в Тихой не будет продлена.
Многие приезжали с семьями. На улицах стали появляться маленькие дети, и рядом с больницей на берегу моря вырос большой дом с новыми окнами — первая школа. Но для Шурки и Димки она уже не годилась.
Спокойная жизнь, казалось, надолго поселилась в бухте Тихой.
На побережье пришла сухая дальневосточная осень. Затем вдруг начались лесные пожары. Багровое зарево, не заходящее ни днем, ни ночью, остановилось над Тихой. Собаки выли, подняв вверх морды. К ночи тусклый дневной свет сменялся красным.
Вторую неделю все жители поселка, от мала до велика, поочередно уходили дежурить на пожарище, отстаивать свои дома и жизнь. Люди шли туда, где гулял по тайге страшный огонь, и через сутки возвращались домой, покрытые грязью и сажей, с руками, распухшими от ссадин и натуги.
Но и дома они не знали отдыха, боялись огня. Избы стояли пустые, все вещи были вынесены, горами валялись на улице. И, радуясь новому неожиданному развлечению, целыми днями среди вещей возились дети.
Крытые дранкой крыши были теплы от далекого жара.
Тучи дыма носились в море, осаждались копотью на палубах проходивших кораблей. Моряки втягивали ноздрями воздух, пахнувший гарью, смотрели на темную тучу, нависшую над берегом, и говорили:
