Владимир Файнберг - Завтрашний ветер
И слышу — кто‑то хихикает:
— Сам Сыч, а шмякнулся, как лягушка!
Вскочил. Смотрю — яхта покачивается невдалеке от берега, у красного буя. А на яхте в белых брюках, до колен подвёрнутых, и синей тельняшке Наташка Познанская прохлаждается, парус распускает. Большая уже стала. К дядьке своему со спасательной станции из города на каникулы приехала.
Я б ей дал «лягушку»! Только очень не хотелось сей час реку переплывать. Долго. Мать с минуты на минуту на берег прибежать может.
— Перевези на второй остров, — говорю.
— А чего это ты опять натворил? — Всё ей интересно знать.
— Перевези, просят! Всё равно зря катаешься!
— А почему это ты со мной, мелюзга, на «ты» разговариваешь?! Мне восемнадцать лет!
Я‑то знал, что перевезёт. Я ещё маленьким пацаном был. В первом классе учился. А она в седьмом. И нас обоих из классов выгнали. За что её — не знаю. А меня за то, что под парту залез, не хотел на уколы идти. Мы тогда сели в школьном дворе на лавочку, и она про каких‑то мальчика и девочку стала рассказывать, которые совсем маленькими сделались и на стрекозе улетели… Потом мне укол всё‑таки всадили. Но с тех пор Наташка меня всегда за вихор дёргала, когда видела, и часто всякими пирожками угощала. Или бутербродами. Но на «вы» её называть— как бы не так! Каждый может вырасти! Что ж, из‑за этого всякого на «вы» называть?!
Я проситься больше не стал, шагнул в реку. Прошёл несколько шагов, потом, как был, — в штанах и майке — ухнул в воду и поплыл к яхте.
— Дурной! — закричала Наташка. — Я бы сама к тебе причалила!
Да уж причалила бы! У самой яхта ещё от буя не отвязана.
Я ухватился руками за корму, перевалился в яхту, перешёл на нос, взялся за цепь и начал тащить её на себя. Яхта подтянулась к железному бую, который покачивался на воде, как большая красная пробка.
Цепь была продета в скобу на буе и замкнута на тяжёлый замок.
Только я взял из Наташкиных рук ключ и вставил в замок, как на берегу показалась мать. Всё‑таки успела обежать вокруг гостиницы, спустилась по лестнице и пришла сюда через пляж.
— Валерка, змей! Вернись сейчас же! Не пойдёшь — хуже будет!
А я лежу на носу яхты. Одной рукой за буй придерживаюсь, другой ключ в замке поворачиваю. Никак не могу отпереть. Заржавело.
— Слышь, Валерка, хуже будет! Иди на берег!
Ну вот! То «не являйся», то «вернись»!… Всё одно выпорет.
Замок щёлкнул. Отперся. Цепь из скобы выскользнула. Яхту сразу ветром от берега понесло.
Тут Наташка сообразила, крикнула матери:
— Здравствуйте, Ефросинья Васильевна! Как живёте?
Мать заметалась по берегу.
И мне её почему‑то жалко стало. Так и станет она сейчас рассказывать этой Наташке, как живёт!
Я сунул Наташке верёвку от паруса, сам сел на руль, а ветер сегодня дул ровный, и мы бесшумно понеслись от берега поперёк реки, только вода под килем стеклянно позванивать стала.
Я всё оглядывался на берег.
Мать оставалась там совсем маленькая. Всё меньше и меньше. Она уже не ругалась. А только стояла на берегу.
Глава 3
В своём тайнике
Наташка, пока мы плыли к острову, всё приставала, как да что, а я помалкивал. К острову правил.
Стану я рассказывать, что случилось! Как же! А мамка у меня хоть и дерётся — она отходчивая. Потом варениками кормит. «Сычиха» да «Сычиха», а у неё ни отца, ни матери не было: отец убит на войне с немцами, а мать тогда же от голода померла. У неё фото из газеты есть, как она с такими же девчонками, как Наташка, на железной дороге шпалы носит. В ватниках. Чумазые все. А Наташка вон какая красивая и чистая, в белых брючках! Стану я ей рассказывать!
Посередине реки мы чуть в баржу с углём не тюкнулись. Это из‑за меня. Я на руле сидел. Задумался… Спасибо, капитан посигналил.
У нас река здесь после плотины ГЭС на два рукава разбивается. Один рукав главный, широкий–широкий, Казак. По нему мы и плыли на яхте. А другой намного уже, называется Гниловод. Между ними острова протянулись. Большие и маленькие. Говорят, эти острова до самой дельты, до моря тянутся, только их ещё больше становится. Сотни, а может, тысячи штук.
А ещё говорят, на некоторых из этих островов есть даже свои озёра и речки! Не знаю. Я дальше третьего острова вниз не плавал. Это далеко — обратно, если на вёслах, с утра до ночи грести нужно. Ведь против течения… Я там только раз был, когда со школой в поход ходили. В прошлом году. Не интересно было. Костёр разводили. Картошку пекли. А я её и так пеку. Рыбу ловили. Уха… Петь заставляли.
Сейчас я вёл яхту в пролив между первым и вторым островами. Это широкий пролив. Туда даже рейсовый пароходик ходит. Шесть раз в сутки. На том берегу Гниловода бетонный завод. Многие с нашего посёлка на работу ездят.
Только я, конечно, совсем не туда плыл. Я — на второй остров. Он высовывался из воды, как большая зелёная шапка. А куда на второй — этого я Наташке не сказал. Зачем свой тайник выдавать? Ни один человек на всём свете не знает, где мой тайник–убежище.
Как только яхта стала подплывать к песчаной отмели второго острова, я бросил руль и спрыгнул в воду.
Наташка испугалась:
— Смотри, Сыч, утонешь! Обратно я тебя перевозить не стану!
Обратно я уж как‑нибудь сам. Я уже по берегу к кустам поднимался, вдруг слышу:
— Валера, Валера! Столкни, пожалуйста!
Оказывается, у неё яхта ткнулась килем в песок и села на мель.
Брючки боится замочить. Пришлось вернуться и спихивать яхту на глубину. Спихнул.
Наташка взяла верёвку от паруса, села на руль, и её понесло куда‑то вверх по реке, к плотине, где для рыбаков запретная зона.
А я снова поднялся на берег, раздвинул кусты и пошёл по тропке через остров на ту сторону.
Огородов здесь нет, потому что всё кустами да деревьями заросло. И потом, слишком много народу: посёлок напротив. Люди сюда даже из Москвы приезжают — в палатках живут, рыбачат как могут.
Сейчас только одна такая палатка белела сквозь листву недалеко от моего места. Да разве кто найдёт? Хотя я всегда немного боюсь, что найдут… Народ всякий бывает.
Я свернул с тропки налево, пролез между кустами и очутился прямо над согнувшейся ивой. Кто догадается, что это шалаш, а под ним узкий, как канава, заливчик, где стоит моя лодка?
Я эту лодку прошлой весной после ледохода на берегу нашёл. Большая. Плоскодонка. Только нос чем‑то пробит и вёсел не было.
Нос я сам доской заделал. А вёсла достал. Ротозеев на реке много…
Я осторожно раздвинул ветки и спустился в мою лодку. Прямо на сиденье. Ветки надо мной сомкнулись.
Я оказался в своём тайнике…
Всё было в целости. Удочки лежали вдоль одного борта, вёсла — вдоль другого, на корме под задней скамейкой торчал ящик для провизии… На дне лодки в воде от прошедших дождей плавала жестянка.
Я начал вычерпывать воду, и только сейчас в башке опять завертелась эта непонятная история с голубыми бумажками — деньгами.
Что это за деньги? Откуда они у нас на чердаке? Я бросил банку, полез в карман штанов, боясь, что моя голубая бумажка потерялась.
Но она была тут. Намокшая. Смятая. И на ней было выведено: «Двадцать пять рублей». И человек с бородой был царь. Даже написано: «Николай II».
Разве можно сейчас на них что‑нибудь купить? Чепуха! Царя скинули пятьдесят лет назад. Зачем же тогда мать прятала эти бумажки? Откуда они взялись?
От всех этих мыслей мне только есть захотелось. Я полез на корму, заглянул в ящик. Там была одна вобла и полбуханки засохшего серого хлеба.
Раздумывая о деньгах, я сгрыз весь хлеб с воблой, потом дочерпал воду из лодки, набросал на дно ивовых веток и травы и повалился спать.
Когда я проснулся, то не сразу понял, что это: вечер или светает.
В небе между веток виднелась звезда. За рекой в посёлке перекликались петухи. Отдалённо послышалось два тяжёлых гудка.
Я приподнялся. Лодка была в росе.
Я сразу по звуку гудка узнал пароход «Михаил Калинин». Значит, было уже утро. Он всегда, когда шёл сверху, причаливал в пять утра к нашей пристани.
Глава 4
Моё обыкновенное утро
Загалдели птицы. Небо над тёмными листьями начало зеленеть. Теперь уже не надо было гадать — утро сейчас или вечер.
Я на ощупь отвязал лодку и, перебирая нависающие ветки, выплыл в реку. С веток на макушку и за шиворот всё время шлёпались ледяные капли росы.
На реке справа от входа в канаву стогом горбатилась старая ива. Как раз под ней есть заливчик–омуток. В нём вода всегда медленно кружит…
