Борис Бондаренко - Остров
– Не веришь, что заработал? А ты знаешь, какая это работа? Смотри!
Он рванул вверх рукав рубашки, запонка тоненько звякнула о пол. Дарья Андреевна взглянула – и ахнула: вся рука Геннадия, до самого плеча, была покрыта едва зажившими чирьями и засохшими струпьями.
– Да как же это, Геня? – плачущим голосом спросила она. – От чего это?
– От чего?! – зло ощерился Геннадий. – От того! От той самой работы, за которую такие тысячи платят!
Дарья Андреевна заплакала, и Геннадий пробасил, не глядя на нее:
– Да ладно, мать, чего там... Давайте-ка сядем.
Дарья Андреевна собрала деньги, сложила их на столе двумя аккуратными стопками, пододвинула Геннадию. Тот взял себе три пачки, две сунул Коле:
– Это тебе на конфеты. А остальные припрячь, мать, на хозяйство. Дотом прикинем, что надо купить. А сейчас давайте гулять.
И сидели до поздней ночи, опять пили и ели. Говорил больше Геннадий, все громче, все сильнее размахивал руками. Рассказывал о далеких местах:
– Деньги там можно лопатой грести. И чего там только нет! Лопухи – выше человеческого роста, под каждым можно от дождя спрятаться. Зверья всякого на островах столько, что черно в глазах, камней под ними не видать. Грибы пойдут – хоть косой их коси, и пропадает все зазря, некому собирать. А рыбы, рыбы сколько – этого и представить себе не можете! Кто не видал своими глазами – не поверит. Как пойдет горбуша в реки икру метать – вода кипит, хватай ее хоть голыми руками...
Коля как будто протрезвел, весь подался вперед, боясь хоть слово пропустить из речи брата.
Где-то за полночь Дарья Андреевна робко спросила:
– А дальше-то что делать думаешь, Геня?
– Дальше? – Геннадий тряхнул головой, и Дарья Андреевна вздрогнула от его слов, хотя и чувствовала заранее, каким будет ответ: – Поживу здесь, помогу вам с хозяйством управиться, дом подремонтируем – и опять туда поеду. Дурак я, что ли, от таких денег отказываться? Еще подработаю – и все, в город подадимся, дом себе такой отгрохаем – закачаешься! Хватит за гроши в навозе ковыряться...
Промолчала Дарья Андреевна, только больно сжалось сердце...
Шел уже третий час ночи, а сыновья ложиться как будто и не думали. Когда Дарья Андреевна сказала им, не пора ли кончать, Геннадий небрежно кинул:
– Ты иди, мать, спи, мы еще посидим, побалакаем.
Дарья Андреевна молча поднялась, ушла спать на другую половину. Сыновья еще с час галдели за стеной, а потом как-то сразу затихли. Но свет у них еще горел. Дарья Андреевна встала, вышла к ним. Одетые сыновья, свесив ноги, лежали поперек кровати, – даже покрывало не сняли, – Коля, как кутенок, приткнулся к боку Геннадия, а тот тяжело дышал во сне, и лицо у него было угрюмое. Дарья Андреевна разула их, попыталась уложить, но очень уж тяжелы были они. Она укрыла их одеялом, потушила свет и легла сама. Но не спалось ей...
2
Всех сыновей было у Дарьи Андреевны пять. Родив третьего, пока еще безымянного, – об имени заранее не позаботились, потому что бабки-шептуньи в один голос напророчили ей девочку, – Дарья, мучаясь от дурноты и слабости, тихим, безмерно усталым голосом сказала мужу:
– Все, Гриша, это последыш... Рожать больше не буду.
– Дело твое, – так же тихо ответил Григорий, испуганный видом бледного лица жены, чужим, незнакомым взглядом ее провалившихся глаз и тугими синими узлами вен на шее, еще не опавших от надрывных криков.
– Мое? – вдруг повысила голос Дарья. – А твое дело сторона? Или я от святого духа забрюхатела?
И при одном лишь воспоминании о недавно исчезнувшей боли, долгие часы рвавшей на части ее тело, Дарья залилась неслышными слезами – плакать в голос она уже не могла, все силы вышли истошными воплями и криками. Григорий совсем перепугался:
– Да что ты, Дашуня, что ты? Не будешь рожать, не будешь, сделаем как-нибудь...
Дарья еще с минуту плакала, не разжимая губ и не закрывая глаз. Потом трудно повернула голову, сказала Григорию:
– Иди, устала я... Спать буду.
И тут же провалилась в сладкую беспамятную пустоту сна.
Проснувшись среди ночи, прислушиваясь к тихому темному шуму дождя за окном и еще не веря, что боль совсем ушла и уже не вернется, – внизу живота еще болело, да что это была за боль по сравнению с минувшей, – она вспомнила разговор с мужем и снова решила: «Да, все, рожать больше не буду... Хватит...»
Так думала она и за четыре года до этого, родив первого сына, Илью, и два года назад, когда появился Петруша. Но тогда эти мысли быстро забывались, они были всего лишь данью родовым мукам, и Дарья понимала это, – но сейчас она повторила себе: «Хватит, куда еще... Надо и самой пожить... Двадцать четвертый год всего, а уже трех таких мужиков отгрохала...»
И стала думать, как назвать новорожденного. Андреем, наконец решила она, – в честь деда.
Шесть лет она твердо держалась своего решения. Но пришлось ей рожать и в четвертый раз, и в пятый и надеяться, что, может быть, наконец-то будет девочка. Но опять рождались сыновья – крупные, здоровые, горластые. Все пятеро пошли в отца, – рослые, черноволосые, с чуть заметной раскосинкой, – бабка Григория была татаркой, – отчаянные драчуны и первые заводилы всех смут на деревне. «Харабаровская порода», – прочно утвердилась за ними кличка. Четвертого назвали Геннадием, а младшего, любимца отца, – Колей. А у Дарьи любимцев как будто не было – всем одинаково попадало от нее под горячую руку, над каждым провела она не одну бессонную ночь, выхаживая от обычных детских хворостей, всегда самым дорогим был для нее тот, кому в это время приходилось плохо. И хоть в бесконечных хлопотах порой и забывала она, когда чей день рождения, но всегда знала, кому нужно сделать что-то в первую очередь, а кто может и подождать, и безошибочно чувствовала, когда надо поднять голос, когда приласкать, а когда и промолчать и сделать вид, что ничего не заметила, – хотя видела и замечала она все, что касалось ее сыновей.
Жили, не в пример многим, на редкость дружно. Ребята, хоть и любили поозоровать и побуянить, не бежали ни от какой работы, и редко когда приходилось дважды просить их о чем-нибудь. И не одна баба на селе, вздыхая, завидовала Дарье:
– Не ребята у тебя, а золото. А мои-то непутевые растут. И как тебе удается такую ораву в руках держать?
Дарья, улыбаясь и краснея от похвалы, молчала...
Добрая и мирная жизнь эта, как и у многих, кончилась в сорок первом.
Григорий и Илья ушли на фронт в один день, а через полгода пришла повестка и Петру. Другая пошла жизнь... И не то страшно было, что работы теперь было втрое против прежнего, и даже не то, что долгие холодные зимы казались бесконечными, а веснами полдеревни опухало и отекало от голода... Страшны были дни ожидания, черная вдовья косынка почтальонши, при виде которой у Дарьи темнело в глазах и подкашивались ноги.
Первая в деревне похоронка пришла в ее дом – Илья погиб уже в июле, и хоть написано было на серой казенной бумаге, что погиб он смертью храбрых, да разве от этого матери легче?
Дарья Андреевна уже почти и не помнила, как она пережила эту смерть. Помнилась длинная вереница скорбно повязанных черным женщин, – оплакивать Илью приходила к ней вся деревня, – густая, без привычного стука ходиков тишина в ночном доме, – часы Дарья Андреевна остановила, будто и впрямь покойник лежал здесь, – а что чувствовала она тогда, о чем думала – этого Дарья Андреевна не знала, и как иногда ни силилась потом вспомнить, не удавалось...
Григория убили в сорок третьем, под Курском.
Не виделось еще конца войне, и Дарья Андреевна со страхом отсчитывала месяцы – подходил срок идти и Андрею. Почему именно за него больше всех тревожилась она? Вот приезжал же на недолгую побывку после ранения Петр – и провожала его Дарья Андреевна почти без слез, непоколебимо веря, что уцелеет он. А стоило только подумать, что придется и Андрея собирать в дальний, страшный путь, – и сразу слезы наворачивались на глаза, и она душила их в себе, старалась ничего не показывать детям.
Младшие как-то забылись в ту пору – они-то тут, под боком, им ничего не грозит, их-то она сумеет защитить от всех напастей, а вот как уберечь Андрюшу, Петра?
Ушел и Андрей на фронт – и даже самой маленькой весточки не дождалась от него Дарья Андреевна. Если бы похоронная пришла сразу, Дарья Андреевна, возможно, и не выдержала бы. Но сначала сообщили ей, что Андрей пропал без вести, и только в апреле сорок пятого стало известно, что он погиб при взятии Варшавы. А двумя неделями раньше пришла похоронка и на Петра – не спасли его ни отвага, ни ордена и медали, едва умещавшиеся на широкой груди...
С того апреля сорок пятого Дарья Андреевна, по наблюдениям односельчан, как будто тронулась умом. Стала она такой молчаливой, что днями и неделями не слышали от нее ни слова. Дети порой пугались ее молчания, ее нездешних глаз – и убегали на улицу. Она забывала покормить их, не замечала, что ходят они оборванные, грязные, – да и всегда ли она помнила, что у нее есть еще дети? Тот год был в ее памяти серым пустым провалом.
