Марк Слоним - По золотой тропе
В прорезы улиц видны поля и холмы, и на закате тянет оттуда полынью, гречихой — и легким холодком.
Я сидел в низкой зале гостиницы у «Золотого Льва», над воротами которой в каменной раме — богоматерь. В раскрытую дверь видел я двор — привязанные к телегам, кони ели сено, мужик с кнутом бранился с торговцами, женщина, сидя на возу, кормила грудью ребенка.
Откинувшись на деревянной скамье, за соседним столом старик с длинными, опущенными вниз усами, курил длинную трубку перед жбаном пива. У него были жилистые, узловатые руки с огромными пальцами, на красной шее рытвинами пересекались морщины. На загорелый лоб падали седеющие волосы. Я знаю, он мог бы сесть в музейную телегу и снова взмахнуть дубовой палицей, окованной железом. И старуха за другим столом была в таком же платке, в каком матери ходили благословлять бойцов. И молодой человек с бычьим лбом, и мистр резник в запачканном балахоне, все они были не моими современниками.
И я уж точно знал, что румяный хозяин в рубашке и фартуке с удивлением будет смотреть на бумажку, которую я суну для расплаты, и громким голосом потребует серебряных грошей, вычеканенных в Пильзне по приказу Жижки. Воин положит мне на плечо железную перчатку, все заметят мой диковинный костюм и чужую речь и по площади, охраняемой часовыми с алебардами, как вражеского шпиона, поведут меня к старинному входу городской темницы.
НИЖНЕЕ ЦАРСТВО
В тридцати километрах от Брна «Моравский Крас» теряет свою ласковость: холмы превращаются в горы, камни — в скалы, небо завешено лесами. Ущелье узко, дремуче, дорога бешено крутит, утесы — сейчас обрушатся, сосны прыгают с откосов, лес ощерился зубьями копий — и мы летим все ниже, проваливаемся в какую то зловещую воронку, до дна которой не доходит солнце. Потом, между страшных скал — впадина, слышно, как за колючими вершинами ударяет гром. В сером камме гор — зияния. Эго входы в пещеры Мацохи.
В первую — Масарикову, открытую немного лет тому назад, — ведут досчатые мостки. Под ними — река, пропадающая под горой. Под сводами пещеры — плоскодонная лодка. Проводник рукою отталкивается от мокрых стен, — и в подземной тишине, в узком коридоре мы плывем по ледяным водам Пинквы.
От желтого света лампочек еще страшнее, еще призрачнее эти гнетущие своды: то и дело раздается окрик гребца — и мы покорно нагибаем головы.
Стены, с которых свисают гигантские сталактиты — в морщинах, точно кожа мамонта. На поворотах — острые утесы разевают чудовищные челюсти. Потом вода расширяется в озеро, своды возносятся — и сверху — низвержение капель, превратившихся в блестящий камень, бесчисленные щупальца водяного чудовища. А с земли им навстречу тянутся сталагмиты: на каждом круглится тускнеющая, отвердевающая влага. Одни подымаются неживым лесом, другие едва возвышаются. Над ними нависают известковые сосульки — длинные, как пики или уродливые, как искривленные корни, порою мощные, точно готические колонны.
В одной высокой пещере с большим озером сталактиты спускаются ровным рядом толстых трубок. Они, как орган. И пилястрами храма восходят сталагмиты. Здесь — древность. В пятнадцать лет на один миллиметр увеличивается сталактит. Пятьдесят тысяч лет тому назад начала капать вода, каменея известковым пальцем. И через семь тысяч лет этот смешной сталагмитовый росток, показавшийся из земли, дойдет до вышины не моего колена.
И опять ладья плывет неслышно в темном ходе туннеля. Двойным сводом тяготеют каменный потолок и эта страшная подземная тишина. От холода и сырости коченеет тело; вода мертва, черна бездонно: семнадцать метров глубина Пинквы. Равномерно, безустанно где то впереди падают капли.
Таким, должно быть, представляли себе «посмертное блуждание души» те, кто верили в нижнее царство Аида.
Точно Стикс, течет подземная река под пещерами Мацохи, — и вот сейчас черные ее воды превратятся в течение Ахерона, грозный перевозчик встанет на ладье, — и к берегу, откуда нет возврата, разгневанным веслом будет гнать упирающиеся тени.
Наш Харон медленно гребет лопаточкой. Весь мир перестал существовать: только есть эта душная узость, эта сдавленность огромных скал, темная сырость смерти — без конца мы будем плыть по реке времен, по Дантовскому triste ruscel, горестному потоку. И снова — раздвигаются скалы, в великолепную пещеру вплывает лодка, и мы выходим из нее, чтобы обойти нагромождения сталагмитов и обломков.
Бледно светят электрические лампочки. В углах, в гротах засады теней. Когда лампочки гаснут, одна за другой, тени разом вырываются, наводняют победными легионами тьмы.
Впереди — как занавес, в морщинах и складках, желтовато-белая стена сталактита: а под ней, вместо рампы, поле, блестящее круглыми головками. Возле — в линию — прямые сталагмиты, сверкающие, точно мрамор памятников на кладбище. И у зловещего прохода реки известковый меч угрожает обращенным к низу острием. Повсюду — странные фигуры, сказочные очертания; когда потухают все лампочки, кроме одной, оставленной за целой семьей сталактитов; — в полутьме прозрачные багровеют мечи, руки и колонны — кровавый отсвет падает на змеиную падь реки — и она уже не Стикс, а Флегетон, вытекающий из адова леса самоубийц, из озера кипящей крови, о которой варятся те, кто сам в жизни пролил кровь ближнего.
Еще один поворот под утесом — последнее плавание. Издали желтеет зрачок лампы. Круг света шире, скалы виднее и злее, лодка скользит беззвучно, быстро — безгласно мчимся мы до горьким водам Леты, земные тревоги растворились в пещерной влаге. О чем вспоминать людям во мраке этих стен, прорытых маленькой рекой еще до рождения человечества?
Час длится вечно. Мы ныряем в самый узкий и темный туннель, и почему то кажется, что за ним, что за этой выросшей вдруг скалой — последний срыв — и стремглав обрушится лодка в бездонную черную глубь. И в самом деле: лодка вздрагивает, летит — и ударяется о доски… Через железный турникет входа виден ослепительный праздник дня, необычайное великолепие красок. И не веришь раскатам грома: неужели такой свет возможен под облаками, в бурю.
Но спешит проводник: держась за скользкие перила, идем опять внутрь горы, в знаменитые пещеры Мацохи. В них нет реки, но постоянно сочатся и пробиваются ручьи. Вода выела камень, пробила ходы, обточила эти глыбы земли, обрушила эти скалы, придала дикую мрачность этим сплетениям сталактитов, соединила их галереями и арками, изгибающимися, точно венецианское Риальто. То и дело расширяется узкий туннель, по которому с опаской, гуськом идут люди, и гигантские пещеры раскрываются в сталактическом матовом блеске. От исполинских кенгуру — динозавров, от хвостатых ихтиозавров спасались здесь мохнатые люди в шкурах. Под этими вечно сырыми сводами испуганно внимали они зыку мастодонта и змеиному свисту птицы-ящера. Из хвороста и сучьев разводили они огонь, и тени безобразный танец плясали на стенах, из которых вытягивались сталактитовые персты и фигуры. Из пугающей темноты пещеры старики плыли в ледяной мрак нижнего царства, — и кости тех, кто умер в каменный век, были найдены в этой влажной земле.
Выход из Мащохи — в скале. Под ней пропасть, стесненная с боков отвесными громадами в полтораста метров вышины. Это дно Мацохи: и здесь была некогда пещера, но с незапамятных времен провалился ее свод. Внизу, в узкой воронке хаос камней, обломков, известковых скал: циклопы дрались здесь необъятными палицами.
Скудный мох ползет по стенам срыва, под скалой — озеро необыкновенного цвета: в синь превращается отраженная зелень скал. Из озера — выбегает река, водоворотом скрываясь в туннеле под землей. Над сближенными вершинами с зазубренным лесом, узкая щель неба, — и в серо-темном — разрывы молний. Сейчас под облаками появится тень птеродактиля, ищущего убежища на дне пропасти.
Назад — тот же путь. Скользящие ходы, уступающая ноге земля, пугающая фантастика сталактитовых сокровищ, невероятные пещеры, в которых неловко, неуютно сознавать себя человеком: каждая скала молчит с тысячелетним презрением, в споре воды и голосов побеждают невозмутимые, миллионные капли, — ни о каких Наполеонах или революциях знать не желают маленькие сталагмиты: у них размеренная поступь, торопиться некуда, один шаг в сто столетий.
И опять все то, чего бежит взор, чего боимся: тьма, равнодушный лет времени, и сумасшедшее безгласие могилы, и раскрытая, душная пасть земли.
Потом автомобиль, горы расступаются, рассекаются нехотя: нельзя живым выпустить того, кто плавал по водам Стикса.
Кручи, обрывы — точно в Вагнеровских трагедиях. Тщетно ждешь полета валькирий над драконьим лесом. И повороты, подъемы, рябь спуска — шоссе, первое мелькание домов: уже протяжными голосами паровозов стонет станция.
Румяные девочки с косичками, и гимназисты, старающиеся быть вежливыми и говорить басом, пьют лимонад после утомительной экскурсии. Пыхтящие автобусы привезли их с Мацохи. У одного мальчика — граммофон в кожаной коробке. Мы слушаем танцы и романсы в дымной зале ресторана. За окнами шумит настоящая река… Уже вечер — пыльные люстры мигают тусклыми лампочками. Мы ждем поезда — под хрип граммофонной музыки.
