Илья Бражнин - Страна желанная
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ. В ПОХОД
Весь этот день Глебка был точно в забытьи. Он видел, но как бы не понимал того, что вокруг него происходило. Он видел, как опустили отца в могилу, вырытую тайком на краю кладбища в Воронихе, но разве то, что опускают в могилу и есть его батя — могучий, весёлый батя? Нет, этого понять он не мог. Он слушал слова утешения, которые говорили ему Ульяна Квашнина и воронихинские старики, пришедшие тайком на кладбище похоронить красного партизана, но смысл этих слов не доходил до сознания.
После похорон Ульяна, вытирая распухшие от слез глаза, ласково сказала:
— Пойдём-ко, Глебушко, к нам. Чего тебе одному-то.
Степанок дёрнул Глебку за рукав и позвал робко:
— Пойдём, давай.
Но Глебка не пошёл в Ворониху. Он вернулся к себе вместе с дедом Назаром и понуро плетущимся позади них Буяном. Возвратясь в свою хибарку, дед Назар затопил печь я захлопотал по хозяйству. Глебка сел у окна и стал глядеть на заснежённый, словно заколдованный лес. Буян жался к его ногам и время от времени жалобно поскуливал.
Так просидел Глебка до самого вечера. А вечером поднялся с лавки и сказал:
— Я теперь пойду, деда.
— Куда это ты пойдёшь? — забеспокоился дед Назар.
— В Шелексу.
— В Шелексу? — переспросил дед, насупясь. — Чего это тебе вдруг Шелекса задалась, когда она за фронтом?
— Мне батя велел, — сказал Глебка тихо.
Дед похмыкал, повздыхал и в нерешительности поскрёб под бородой.
— Что-то негожо, парень, ты удумал.
— Как же так негожо, когда я тот пакет от бати понесу. Может там донесение какое. Батя ж сказал, самое там важное…
Дед насупился и медленно покачал головой.
— Больно уж торопко у тебя всё получается. Раз-раз и пошёл махать.
— А чего ещё тут, — вскинулся Глебка запальчиво. — Год что ли сряжаться. На-ко.
— На-ко, — передразнил сердито дед и строго уставил на Глебку блёклые глаза. — Беда с тобой. Такой нетерпелой. Всё ему на часу вынь да положь. А то невдомёк — что скоро, то неспоро. То ведь тебе не блох имать. В твоём деле торопиться вовсе неспособно, а то как раз на глупу стать всё и оборотится. Смотри-ко.
Дед всё умножал и умножал свои доводы, но на Глебку они мало действовали. Он и слушал их плохо, весь горя нетерпением. Он продолжал было настаивать на своём, утверждая, что должен идти сейчас же. Дед Назар выказал, однако, непреклонную твёрдость, и Глебка остался. Наутро он снова заговорил с дедом Назаром о том же, но на этот раз подробно рассказал, как с ним говорил батя о Шелексе.
Дед Назар слушал, не перебивая, пощипывая свою реденькую бородку и покачивая седой маленькой головой. Потом начал настойчиво выспрашивать.
— Значит на Шелексу ладишь?
— На Шелексу, — кивнул Глебка.
— Ну, а как идти туда, тебе известно?
— Нет. Неизвестно.
— Выходит без пути, наобум, брести будешь?
Глебка молчал.
— А сколько до неё, до этой Шелексы вёрст, про то хоть знаешь?
Глебка ничего не мог сказать о том, сколько до Шелексы вёрст и где она, эта Шелекса. А дед не унимался и уже покрикивал не на шутку.
— А какие на пути деревни стоят? Случайно ли в их тебе будет заходить. А люди какие там? Может, в их камманы, а то белогады на постое? А фронт как же развернулся? Где какие войска — американы там или другие? И густо ли их? А укрепленья там какие и как их миновать? Может, у тебя всё уже то на ум сложилось? Может, у тебя уже в тех местах разведка делается и тебе всё враз верные люди донесут? Или как?
Дед Назар занозисто напирал на Глебку и смотрел на него язвительно. Глебка растерянно молчал. Дед поглядел на него осуждающе.
— Молчишь? Ну то хоть хорошо, что молчишь. Сказать тебе всё одно нечего. Дело собрался делать, неумыта душа, а дуром за него берёшься.
— Как же за него браться? — спросил Глебка, хмурясь.
— Ну вот. То иной разговор. С того б и начинать.
Дед усадил Глебку на лавку, сел напротив него и стал высчитывать, что и как нужно делать. Выходило так, что дела очень много. Нужно каких-то людей разыскать, да кой-кого порасспросить, да по соседним деревням шелексовских родичей поискать, особенно близ самого фронта.
Дойдя в своих объяснениях до этого места, дед Назар наклонился к Глебке и зашептал в самое его ухо.
— Люди, слышь, есть такие, что через фронт перейти способствуют. С красными, значит, связь у их. Я такого человека сейчас и доищусь. У меня по всему уезду люди в примете.
Дед наставительно поводил пальцем перед Глебкиным носом и закончил:
— Ну, одним словом, ты пожди, давай, а то знаешь, выйдет торопко, да нехватко и заместо того, чтобы ладом всё сладить, только лоб рассадишь.
Глебка слушал деда с величайшим вниманием и смутной тревогой. Всё, что говорил дед Назар, как будто верно было. И в самом деле, наобум такое дело делать нельзя. Но тогда как же получается? Получается, что в Шелексу не то сегодня, а и через неделю, да, пожалуй, и через месяц не попадёшь. А как же тогда с пакетом батиным?
Глебка был в затруднении и не знал, как из этого затруднения выйти. Он думал об этом неотступно часть ночи, думал и весь следующий день, думал и под вечер, шагая на лыжах к Степанку в Ворониху. Он шёл по тракту, держась обочины.
Не доходя деревни, он повстречал длинный военный обоз. На санях-розвальнях лежали мешки и ящики в разноцветных наклейках с надписями на непонятном языке. Рядом с санями плелись подводчики. Это были крестьяне из окрестных деревень — голодные, измождённые, оборванные. На подводах сидели охранявшие обоз английские солдаты — сытые, неторопливые, одетые в длинные шубы на бараньем меху. Верх у этих шуб был из плотной рыжей материи. На головах солдат торчали высокие ушанки из волчьего меха с верхом защитного цвета. Ноги поверх окованных ботинок обуты были в тупоносые огромные бахилы из белой парусины с парусиновыми же короткими голенищами, которые заматывались длинными лентами-обмотками. Сзади бахил были приделаны медные пряжки для лыжных ремней, звеневшие на ходу как шпоры. Звались бахилы «шекльтонами», по имени изобретшего их для войск интервентов английского полярного путешественника Шекльтона, того самого Шекльтона, который вскоре и сам явился на русский Север с предложением к белогвардейскому правительству Архангельска продать ему «по минимальной цене» не более не менее, как весь Кольский полуостров, едва не равный по величине Англии.
Эти бахилы и прочие принадлежности заморского обмундирования, как и носившие их солдаты, давно уже были не в диковинку Глебке. Почему же он вдруг остановился на дорожной обочине и долго стоял неподвижный, точно примёрзший к месту?
— Чего рот разинул? — крикнул ему ехавший на передней подводе начальник обозного конвоя, не переставая жевать резиновую жвачку, и кинул в лицо Глебке скомканную обёртку от сигарет.
Бумажный комок не долетел однако до цели, а окрика на чужом языке Глебка не понял. Он стоял и смотрел на этого кричащего, жующего и дымящего чужеземца, не отрывая глаз от его красного лица. Было ли оно красно от мороза или это был его природный цвет, Глебка не мог разобрать, но это лицо привлекло Глебкино внимание, заставив остановиться на краю дороги. Глебке вдруг показалось, что перед ним тот самый краснорожий сержант, который выгнал его из родной сторожки. В следующее мгновение он уже убедился в своей ошибке, но не отвёл глаз и не тронулся с места. Нет, это не тот краснорожий, это другой, но мелькнувшее сходство вмиг всколыхнуло в Глебкиной душе всё, что он тогда пережил. Гнев, унижение, ненависть, отвращение — всё это снова поднялось со дна души, но теперь усиленное тем состоянием, в котором находился Глебка, так много переживший в последние месяцы и только вчера похоронивший отца…
Эта короткая встреча на дороге как бы провела невидимую черту, резко отграничившую всё, что было до сих пор, и разом положившую конец мучительным сомнениям. До сих пор Глебка всё раздумывал ждать или нет, пока дед Назар что-то там разузнает да разведает о пути на Шелексу. Теперь, увидев сытых чужеземцев, по-хозяйски развалившихся в санях и понукающих голодных и разутых мужиков, Глебка разом перестал раздумывать и сомневаться.
Не было сказано никаких слов, не было приведено никаких доводов, он только поглядел на обоз, и решение пришло сразу и само собой. С этим готовым решением Глебка и пришёл к Степанку в Ворониху.
