Михаил Лыньков - Миколка-паровоз (сборник)
Приложил свою руку и пан-барин, который сводил счеты с крестьянами за революцию. Он-то и науськал карательный отряд на эту бедную деревеньку. Вот и зачернели тут и там печи, задымились головешки и потекли струйки дыма от заплотов, и от пожухлых яблонь, и от берез. Стаи воронов с громким криком летали над пепелищами, опускались на горячую землю, терзали трупы скотины, погибшей в огне и дыме.
— Наша деревня, — тихо вымолвил один из мужиков, толкнув деда Астапа в бок. — Вот эти и жгли, — показал на конвоиров.
А люди молчали. Грозная стояла тишина, и только вороний крик да редкие команды офицера нарушали ее. Лица конвоиров-солдат были насуплены, и недобрый огонек сверкал у каждого в глазах. Миколка подумал, что, пожалуй, эти немцы совсем не похожи на тех, которые занимали станцию. Те были из запасных полков, чаще всего не очень молодые, даже бородатые встречались. С ними и заговорить иногда можно было. А у этих даже обмундирование иное: черные венгерки, черные фуражки, а на околышах знак-эмблема — перекрещенные кости и череп.
— Видно, гусары смерти из карательных вильгельмовских батальонов, — негромко проговорил дед Астап. — Угодили мы в беду, ничего не скажешь.
Конвоиры приказали толпе остановиться вблизи деревни. Развернули пулеметы так, что никуда не убежишь, нагонит тебя смерть повсюду.
Двоих молодых крестьянских парней, которые там, на опушке леса, не успели спрятать оружие, охранял усиленный конвой.
Так и стояли все — и каратели, и пленники — и ждали чего-то. Но вот все вокруг пришло в движение. По дороге от помещичьего дома катилось в сторону Заполья облако пыли. Облако росло, ширилось. Стало видно, что по дороге мчится во весь опор карета, запряженная четверкой лошадей. По обе стороны и следом за каретой мчались рысью всадники. Все те же гусары смерти, что и конвоиры.
Перед толпой крестьян четверка лошадей остановилась как вкопанная. Из кареты не спеша спустился на землю пожилой человек в нарядном охотничьем костюме. Седые усы. Желтые поскрипывающие сапоги. Это и был пан-барин, помещик. Посторонился он, дал сойти второму, в военной форме.
— Полковник немецкий, — шепнул кто-то из крестьян и тотчас осекся под взглядом конвоира.
Помещик с полковником прошли к крестьянам. Спешились конники. Подкатила еще какая-то трясучая пролетка. Из нее вывалился поп и старательно поправил подрясник, из-под которого выглядывали начищенные до глянца сапоги.
— А этой-то старой вороне что надо? — довольно громко спросил дед Астап соседа, но тот не успел ничего ответить, потому что заговорил помещик.
Он стоял перед крестьянами, важно выпятив живот, лениво подкручивал усы и даже улыбался вроде бы ласково, будто очень обрадовала его эта встреча с запольскими мужиками.
— Ну вот, мужички, мы с вами и свиделись. А вы, небось, думали, что расстаемся мы на веки вечные. Бог, однако, иначе рассудил. Познакомил вас с посланцами императора Вильгельма Второго… — и пан-барин повел рукой кругом: мол, полюбуйтесь на свою деревню, на сиротливые печи вместо хат, да и на грозную силу, что пожаловала сюда из Германии. — Надеялись вы, даром пройдут, простятся вам грабительские набеги на мое имение? Думали, никто большевистское самоуправство не остановит? Зря надеялись-думали, мои милые! Попрощайтесь со своей свободой! И в помине ее не останется! Это вам не то, что при большевиках… Войска великого императора Вильгельма пришли сюда защищать законную власть! Защищать мою землю! Мое добро! Мою жизнь…
Пан-барин уже не говорил, а кричал, задыхаясь от ярости, и ногами топал, и кулаком махал, и слюной брызгал.
— За каждую мою корову я отниму у вас три коровы! За каждое зернышко взыщу с вас кровью и потом… Буду гноить в тюрьмах, буду расстреливать…
Немецкий полковник вдруг остановил помещика, спросил потихоньку о чем-то. Тогда пан-барин стал говорить сдержаннее:
— Полковник ставит перед вами одно условие. Если дорог вам еще белый свет, назовите тех, кто немецкого офицера убил, кто помог бежать Семке-большевику. Понятно?
Толпа глухо молчала. Мужики сжимали кулаки и думали свои невеселые думы. А помещик переходил от одного к другому, грозно тряс кулаком, допытывался:
— Говори, где Семка? Кто бежать ему помогал? Ты?
Ни слова в ответ не услыхал он. Только всхлипывали бабы, утирая слезы уголками платков, да пускались в рев перепуганные дети.
Ни с чем отошел помещик к полковнику, и давай они о чем-то своем толковать-советоваться. Полковник махнул одному из офицеров. И двоих парней, что попались немцам со своими ружьями, подвели к обгорелой груше. Приблизился к ним поп, бормочет что-то и на крест указывает. Видит Миколка: отвернулись парни от попа. Побитой собакой поковылял поп в сторону.
И еще громче заголосили деревенские бабы. И зашептались старики:
— Когда же кончится этот произвол? Долго ли терпеть будем такие муки?..
Грянули выстрелы…
Миколка отвернулся и не смотрел туда. Заметил только, как взвилась над пепелищем стая черных воронов, как посыпалась с обгорелой груши сухая листва, устилая покрытую пеплом землю.
Даже расстреляв двоих крестьян, не унялись каратели. Всё допытывались про Семку-матроса, про тех, кто подбивал скрывать от немцев хлеб и скотину, кто заседал в батрацком комитете; ни с того, ни с сего открывали стрельбу поверх голов из пулеметов.
Но ничего не помогло: молчали крестьяне.
Тогда пошли в толпу помещик с полковником. Укажет на кого помещик, каратели того и тащат за собой, отводят в сторону. Вот приблизился помещик к деду с Миколкой, сурово глянул.
— Кто такие? Что-то не припоминаю ни тебя, старик, ни хлопца этого.
— Я тоже с тобой не знаком. Не приводилось встречаться, — процедил сквозь редкие свои зубы дед Астап.
— А ты, старый черт, отвечай, когда у тебя спрашивают! Шутки шутить я с тобой не буду… Кто и откуда? — орет пан-барин, а сам аж раскраснелся от злости.
— Человек я — вот кто, — упрямо промолвил дед.
Рассвирепел помещик, схватил деда Астапа за плечи. Поднял тут дед Астап руки, и увидел их пан-барин: костлявые, худые, с вечными мозолями, с въевшимся в кожу нагаром от деповского железа, с несмываемыми следами мазута… Глянул на них помещик и задрожал весь.
— Недаром ты отираешься тут, среди мужичья! Из рабочей банды, видать, из деповских…
Сорвался голос у пана-барина, сипит, щеки трясутся. Подскакивает к Миколке, спрашивает:
— Говори, кто этот старик?
— Мой дедушка.
— Ах, вот оно что! И кто он, твой дед, такой?
— Ну дед… Просто дед — и все тут!
— А ты сам откуда взялся, щенок? Кто ты такой?
Хотел Миколка сказать, что никакой он не щенок, а самый настоящий сын большевика, да поймал взгляд деда Астапа и спохватился, негромко проговорил:
— Я дедушкин внук…
— А фамилия твоя?
И опять поймал Миколка взгляд деда Астапа и вымолвил только:
— Не знаю.
Будто змея какая ужалила того пана-барина.
— В погреб их обоих! — завопил во всю глотку.
И потащили конвоиры Миколку с дедом к мужикам, которых охраняла усиленная стража.
Между тем солдаты согнали коров и крестьянских лошадей. Помещик отбирал часть себе, а остальную скотину немцы собирались отправить на станцию. И все кружились над пепелищем черные вороны, и дымились плетни да деревья в садах. А под обгорелой грушей лежали двое расстрелянных крестьянских парней.
Миколку с дедом и других мужиков повели куда-то под конвоем. И подгоняли их гусары смерти — в черных венгерках и черных фуражках. Со страшными черепами на околышах. На металлических пряжках ремней тускло сверкали оттиснутые буквы немецких слов: «С нами бог!»
Каркали вороны в продымленном воздухе.
Вспыхивали в лучах солнца штыки винтовок.
Загоняли каратели людей в погреб.
В НЕМЕЦКОМ ПЛЕНУ
Погреб оказался низким, сырым, с грязными стенами. Небольшое окошко забрано железной решеткой. Сквозь решетки иногда видны сапоги — прохаживается взад-вперед часовой. Второй часовой сторожил дверь, к которой вела сверху лесенка. Из-за двери то и дело раздавался злой окрик — чтобы не смели узники разговаривать друг с другом, сидели молча. Набралось тут человек тридцать. Батраки панские, кузнец, запольские мужики. И у всех одна думка: что их ждет, когда же придет избавление от немцев и от помещика? А может, смерть впереди? Кто-то попытался дознаться у часового:
— Что станете делать с нами? Часовой, вероятно, кое-как понимал чужой
язык. Сообразил, о чем спрашивают. Наклонился к окошку и со всего размаху воткнул штык в землю: дескать, вот что будет с вами.
И побежали мурашки по спине у Миколки. Тяжело дышать стало. Да и всем остальным невесело. Стали укладываться на полу, чтобы хоть во сне забыть про тревогу-беду. Кто-то выкатил из угла старую бочку, на ней пристраивался. Разговаривали потихоньку и мало. Без слов каждый понимал — нельзя немцам ничего говорить, никого выдавать нельзя. И невольно посматривали на одного мужика; бородка у того клинышком, сам в новом кожухе, беспрестанно крестится да тянет:
