Павел Шуф - Приключения юнкора Игрека
— Эй, Игрек, ты где? — окликнул меня Сиропов. — Чего молчишь? Ну что: твоя шутка?
— Не моя.
— Но подпись… Подпись-то твоя…
— Мало ли кто мог так же подписаться, — объяснил я. — Вы тогда мою записку всему залу прочли, а, уходя, так и сказали: «Юнкора Игрек приглашаю в редакцию». Это все слышали.
— М-да… — протянул Сиропов. — Тяжелый случай. Значит, говоришь, все это — ложь и провокация? Ну, а если я, скажем, в школу позвоню и полюбопытствую — что да как? Ты меня тоже пойми. Поступил сигнал — значит, я обязан проверить.
— Тогда подтвердят! — уронил я.
— Что подтвердят? — не унимался Сиропов. — Чьи слова?
— Игрека, — сказал я. — Игрека номер два.
— Тогда как прикажешь все это понимать? — холодно спросил Сиропов.
Все начиналось сначала.
— Олег Васильевич, — взмолился я. — Очень вас прошу — ничего не делайте и в школу не звоните. Понимаете… Это… Я не хотел вам пока обо всем говорить… Рано еще просто… Это все наша с вами операция продолжается. С футболками и майками… Я вам потом все сам расскажу.
Сиропов вздохнул, сказал с недоверием:
— Ладно, если так… Хотя, признаюсь, что-то странно все это. Я не я и подпись не моя… М-да, старичок! Давай договоримся так: в среду я жду тебя ровно в десять утра, идет?
— Еще как идет! — обрадовался я.
— Но учти, — добавил Сиропов, — в среду, и ни днем позже. Больше трех дней дать тебе не смогу. Права не имею.
Раздались короткие гудки, и я положил трубку.
Было от чего прийти в отчаяние. Оба Суровцевы, а с ними, конечно же, и Шакал, похоже, организовали на меня серьезную облаву. Надо же! Мало им было трюка с футболкой — так еще и Сиропову позвонили — да еще и от имени юнкора Игрека. Вот здесь-то и был их просчет. Зная, что в школе есть юнкор, назвавший себя Игрек, они не знали, что Игрек — это я и Борька Самохвалов. Текст они, конечно же, накатали комичный — дальше некуда. Погоди, как это назвал Сиропов? Кажется, телега? Точно — телега! Жалоба значит… Надо это слово запомнить. Интересно, а если бы Сиропов дал эту телефонограмму Рудику Крякину — положил бы он ее на музыку, то есть — на частушки? Конечно, положил бы… Еще как… Он на них что хочешь положит.
И, удивляясь самому себе, я схватил листок и ручку и стал воображать, какие частушки мог бы сочинить Рудик Крякин по мотивам этой самой «телеги», то есть — телефонограммы. Тут же сложились строчки — ничуть не хуже крякинских:
На горе скулит козел,
На нем майки нет.
А Балтабаев нацепил
Шмотку на скелет.
Он скоро всех учителей
Доведет до точки —
Валерьянку станут пить
Прямиком из бочки…
Подружка моя,
До чего ж обидно —
Опозорил целый класс,
А еще не стыдно!
Тут я понял, что частушки можно запросто вязать до бесконечности, бросил ручку на стол и, высвободив перетянутого веревкой Стивенсона, разлохмаченного Катей Суровцевой, погрузился в чтение, бережно перекладывая листок за листком. За книгой и застал меня скрежет в замке — приехал отец.
— Время не тяни, — распорядился он. — Докладывай вопрос по существу. Как у нас на планерке в министерстве.
Можно подумать, что меня когда-нибудь приглашали на их планерку докладывать вопросы. Кроме подписей на майках, у нас к министрам и вопросов-то пока не было.
Я выложил отцу все как есть — с самого начала. Рассказал и о деньгах за футболку, и о кране Хурсанда-бобо, и даже о звонке Сиропова.
— Но почему ты все это не рассказал директору? — удивился отец. — По-моему, все логично и понятно.
— Ябедой быть не хотел.
— Ну и глупо! Такие, как эти твои Ромка и Шакал, и рассчитывают на таких простаков, как ты. Знают, что вы гордые, что считаете себя честными и духом сильными. А в чем сила-то ваша с Борькой оказалась? Гляди как ловко они тебя опутали и подставили. Везде! Серьезный противник. С головой. Уважаю!
Я слушал и недоумевал. Это кем же папа восхищается? Ромкой с Шакалом? И — Катькой, этим ходячим домом моделей?!
— Ну и что же ты предлагаешь? — спросил папа.
— Не знаю. Леопард Самсоныч велел тебе прийти. — Я протянул отцу дневник с записью. — Вот, распишись здесь, что читал.
— Лихо получается! — воскликнул папа. — Значит сам ты ябедой быть не желаешь, но не возражаешь, если директору все это расскажу я! Чистеньким хочешь остаться. Погоди, а где этот Ромка твой живет? Не знаешь?
— В нашем доме. Кто их не знает.
— В нашем?! — обрадовался папа. — Вот не знал. Очень хорошо! Может, прямо сейчас и заглянуть к ним, потолковать с родителями откровенно. Хотя нет… Наверное, на работе еще все…
Я вздрогнул.
— Ты, папа, в своем кабинете совсем от нашего дома отстал. Да у них один Динэр Петрович работает. Борька говорит — бугор он. Шишка какая-то. Очень занятый человек. Ему даже в магазин ходить некогда.
— С чего ты взял? — удивился папа.
— А нам Борькина мама говорила, что ему домой привозят хлеб и всякие другие вещи. Да мы вчера сами видели — какой-то дядька из машины штук двадцать колбасных палок к ним понес. Сноп целый. А еще Борькина мама видела, как на мотороллере ему привезли три ящика финского пива. Такие металлические круглые банки. Зеленые…
Коричневые, — поправил папа и почесал затылок — А у твоего Борьки мама наблюдательная.
Так ей же с балкона все видать, что перед суровцевском подъездом делается. Борька говорит — шибко мама его на Динэра Петровича злая. Говорит, что про таких, как он, драматурги еще пьесу не написали. Говорит, для него Шекспир нужен. Имя у него только какое-то чудное. Динэр.
Обыкновенное имя. Так раньше любили называть. Динэр — значит Дитя новой эры. Разве ты не слыхал такие имена? Много их. Рэм, например. Или — Мюд.
МЮД?!
Ну да. Международный юношеский день. Не слыхал? Эх вы — с Борькой и его глазастой мамашей! Кто в соседний подъезд сервелат несет — это вы знаете, а историй о том, что каждого касается, — это вы ни гу-гу… Нехорошо.
Я усмехнулся:
— Знаешь, папа, а я б Динэру Петровичу посоветовал бы и своих детишек так же назвать. Придумать и для них что-нибудь позаковыристее.
— Ну-ка, что бы ты предложил! — подзадорил отец.
— Пожалуйста! — с готовностью выпалил я. — Катьку я бы назвал Храдевсберкой…
— Храдевсберка? — переспросил отец. — Что за абракадабра?
— А вот слушай. Храните Деньги в Сберегательной Кассе… Храдевсберка, одним словом.
— Больно сложно! — засмеялся отец. Ромку Суровцева тоже небось окрестил уже?
— Пока нет, — вздохнул я. — Подумать надо. И Шакалу не придумал. Но ему пока и так сойдет. А Ромке — надо подумать.
В другой раз! — строго сказал отец. — Об этом — в другой раз. Пошли к ним.
Суровцевы жили в соседнем подъезде на третьем этаже. На дубовой двери сияла желтая металлическая табличка, на которой значилось: «Суровцев Д. П. — коммерческий директор, лауреат». Папа позвонил и глазок в двери вспыхнул. Загремела цепочка, распахнулась дверь.
Собственно, дверей было две. Внутренняя — стальная — отстояла от первой почти на полметра.
— Как у нашего министра в кабинете, — отметил папа. — С тамбуром.
В дверях, уперев пухлую руку в косяк, стояла мама Ромки.
Динэра Петровича можно видеть? — осведомился папа.
Сейчас спрошу, — бросила она и вновь захлопнула дверь.
Может, надо было попросить ее передать хозяину свою визитку? — усмехнулся папа, но я видел, что ему неловко за то, что перед нами защелкнули дверь, как перед ворами-домушниками. Но нам оставалось только ждать.
Дверь вновь загудела, и Катькина мама, смерив нас холодным взглядом, процедила:
— Проходите. Динэр Петрович примет вашу депутацию, — и она повела нас в гостиную.
Динэр Петрович, в пестром теплом халате и в тапочках, лежал на диване, закинув ногу за ногу, и перелистывал «Крокодил». Напротив него на притопленном в стену крюке висела странная картина — все на ней жило, переливалось. «Да ведь это телевизор! — ахнул я. — А висит, как картина, и не толстая совсем. Японский, что ли?»
На картине появилась Алла Пугачева и запела песню «Поднимись над суетой».
— Приветствую дорогого соседа, — бросил Суровцев папе и, переведя взгляд на меня, с прохладцей добавил — А также соратника нашей дочери Кати. Чем обязан? — Он, кряхтя, оторвал голову от подушки, сел и кивнул на журнал, оставшийся лежать на диване:
— Вот — «Крокодильчиком» балуюсь. Презанятный и преполезный, доложу вам, учебник.
— Учебник? — удивился папа.
— Учебник, — кивнул Суровцев. — Если с умом сей журнал читать, — лучше института жить научит. О талантливых людях, черти, пишут! Завидки берут, когда узнаешь, какие головы рядом с нами живут.
Он вздохнул и добавил:
— Правда, пока они рядом…
А вы, часом, не перепутали? — спросил папа. — «Крокодил»— с «Работницей» или «Огоньком»? Уж не жуликам ли прикажете завидовать? У «Крокодила» герой известен.
