Самуэлла Фингарет - Скифы в остроконечных шапках
12
Песня Миррины
Спала ночная роса.
Прилетели жужжащие пчелы,
Стали кружить над цветком,
ароматный нектар собирая.
Выпей нектар, что подаст тебе
в амфоре брат твой.
Сладко ли, горько ли
счастье придет…
— пела Миррина.
Она начала петь, едва покинув ночную стоянку, кибитка тронулась в путь. Песня утонула в криках и воплях, в звоне и клекоте бубенцов. Но в кибитку из белого войлока песня проникла, и знакомый печальный напев обрадовал свернувшуюся в углу Одатис. Одатис села, прижавшись щекой к войлоку.
— Пой, пой еще, — прошептала она так тихо, что не услышала даже Гунда.
Миррина шла возле высоких, в рост человека, колес, удивляясь, что мысль о песне не пришла в голову раньше. Вот он способ, который она искала. Песня передаст девочке весть о настое. Слова этой песни были известны Одатис, она знала их смысл, и если твердить их все время, Одатис поймет.
«Выпей нектар, что подаст тебе
в амфоре брат твой…»
Лишь бы Гунда не заподозрила хитрости. Если догадается, запретит петь на чужом языке, Миррина изменила мотив, с печального перешла на веселый, потом снова вернулась к печальному. Но наполнялся ли голос слезами, или звучал в нем смех, слова повторялись одни и те же:
«Выпей нектар, что подаст тебе
в амфоре брат твой.
Сладко ли, горько ли —
счастье придет».
— Ты поняла, дочка? — подняв голову, спросила Миррина по-скифски. Сколько раз за эти дни она кляла себя, что не обучила Одатис, подобно Арзаку, эллинскому языку. — Поняла?
— Поняла, мата, — донеслось сверху.
Бежавший возле кибитки Лохмат весело взвизгнул.
«Все ли поняла? Выпьет ли залпом горький настой, когда придет время?» В том, что Арзак добудет настой, Миррина не сомневалась.
— Все поняла, дочка, о чем в песне пелось?
— Молчи, не отвечай, девчонка, и ты замолчи, рабыня! — крикнула Гунда. — Без конца повторяю, чтобы молчали.
Царская жена сидела в проеме кибитки на стопке овечьих шкур. Ей было слышно каждое слово.
— Подойди, — приказала она замолчавшей Миррине.
Миррина приблизилась.
— Ты, верно, колдунья, — сказала Гунда. — Твое колдовское пение утешило девчонку. Все лежала, словно зверек, а тут распрямилась, всхлипывать перестала. Чем заворожила, колдунья?
Голос у царской жены был высокий и резкий. Слова она выговаривала отрывисто, вкладывая в каждое злость.
— Я не колдунья, — сказала Миррина.
— Как есть колдунья. Пес и то перестал скулить. Заколдуй и меня, колдунья, заговори на сердце кручину-тоску.
— Я не колдунья, — повторила Миррина. — Просто девчонка любит песни. Ты тоже их любишь, иначе зачем тебе понадобилась Одатис. Зачем тебе несмышленая Одатис, царица?
Ответа Миррина не дождалась, Гунда молчала, смотрела вдаль.
— Отпусти Одатис, царица, — сказала Миррина, — взамен забери меня. Я знаю много прекрасных песен, и если ты веришь, что души усопших способны петь, я буду в царстве теней петь для тебя неустанно. Смилуйся, отпусти Одатис. Она едва начала жить. Отпусти, заклинаю тебя твоими богами Папаем, Табити.
— Привет тебе, Гунда! Радуйся, ты идешь за царем! — закричали примчавшиеся дружинники. Акинаки взлетели вверх. Красные капли крови брызнули на траву. — Слава супруге царя! Слава Гунде! В жизни и смерти она рядом с Савлием! — прокричав, что положено, дружина подалась к вороной четверке, тащившей нарядную повозку, изукрашенную золотыми фигурными бляшками.
— Нет, — бросила сверху Гунда. — Я пойду за Савлием, девчонка пойдет за мной. Так я хочу. Другого разговора не будет.
Поймав по лучику солнца, блеснуло десять колец. Пухлые ладони оторвались от колен и ударили одна о другую.
— Коня для рабыни-гречанки, — приказала супруга царя.
Перед Мирриной тотчас очутилась пегая гривастая невысокая лошадка. Ездить верхом, в седле из двух кожаных подушек, скрепленных ремнями, Миррина умела не хуже любой скифской женщины.
— Благодарю, царица, ты добрее, чем кажешься, — сказала Миррина, взбираясь в седло.
Начерненные брови сдвинулись под золотым венцом.
— Глупая, думаешь, сбитые ноги твои пожалела? — с усмешкой сказала Гунда. — Как бы не так. Мне никого не жалко. А ты — рабыня, хуже лохматого пса, что бежит за кибиткой. Прикажу, и ты на четвереньках припустишься, да еще залаешь при этом.
Миррина прикрыла глаза, чтобы гнев не прорвался наружу. «Молчи, приказала она себе. — Вытерпи ради Одатис».
Гунда на гнев рабыни внимания не обратила.
— Я приказала тебе ехать рядом с собой, чтобы слушать сказки, сказала она как ни в чем не бывало. — Снизу слова плохо идут. Для того коня дала, чтобы слышать. Сказывай.
— Что ж, царица, слушай… Я расскажу… Есть много хороших и поучительных историй. В них действуют эллины, но события происходят на берегах Понта… Земли тебе хорошо известны, — сбивчиво начала Миррина. Трудно было прийти в себя после перенесенного оскорбления. Но вскоре голос окреп и сделался ровным. Зазвучал рассказ о делах стародавних и чудесных.
— Слушай, царица, про царя Атаманта и про все, что случилось. Женой Атаманта была Нефела — женщина-«облако», и было у царской четы двое детей — сын по имени Фрикс и маленькая дочь Гелла. Супруги жили счастливо, но потом Нефела-облако удалилась на небо и Атамант женился второй раз. В жены он взял женщину злую, злее не было во все Элладе, и мачеха стала преследовать Фрикса и Геллу. То не велит их кормить, то перед царем оклевещет. Вскоре и вовсе из дома прогнала. Пришлось бедным сиротам жить среди пастухов и в игры играть с овцами, да баранами, да собаками, овец сторожившими.
— Невидаль, — перебила Гунда. — Я тоже среди овец росла.
— Был ли в твоем стаде баран с золотым руном?
— Золотую шкуру видеть не приходилось.
— А Фриксе и Гелле пришлось: все руно, до последней шерстинки, чистым золотом переливалось. Полюбили сироты златорунного барана, и баран к ним привязался, всюду за ними ходил. Куда Фрикс с Геллой — туда и он. И вот однажды, когда никого из пастухов не оказалось рядом, баран вдруг заговорил. «Фрикс и Гелла, — сказал он человечьим голосом. — По просьбе Нефелы я спустился с золотых облаков, чтобы спасти вас от злой мачехи. Злодейка ищет вашей смерти, уже посланы слуги убийцы». — «Что же нам делать?» — в страхе вскричали дети. «Скорее садитесь ко мне на спину. Ты, Фрикс, держись за рога, а ты, маленькая Гелла, садись позади брата и крепко обхвати его за шею». Слышишь, что я говорю. Одатис, доверься во всем своему брату, он непременно вызволит тебя из беды.
— Какая Одатис? Ты, рабыня, сказывай, да не заговаривайся.
— Прости, царица, спутала имена. Геллой звали маленькую сестренку Фрикса. И повела эта Гелла себя неправильно. Сначала все шло ладно. Дети послушались златорунного, сели верхом, и баран помчался по горам и долинам, пока не достиг синего моря. Но и здесь посланец Нефелы привал не устроил, с разбега бросился в синие волны и поплыл. Заиграли волны, запенились. Любо им царских детей качать. Только руки у Геллы вдруг онемели. «Ах, устала я, братец, держаться». — «Потерпи немного, маленькая сестренка». — «Нет больше сил». — «Смотри, видна уже Азия. Еще немного, и мы у цели». — «Прощай, милый брат». Слабые руки разжались, девочка скрылась в синих волнах. С той поры синее море стали звать Геллеспонтом[10]. Море Геллы значит это слово на языке эллинов.
— Девчонка утонула, с мальчонкой что сталось?
— Фрикс спасся, царица. Златорунный вынес его на берег.
— Кончилась, что ли, история?
— Истории не кончаются. Из одной вытекает другая, как из речки ручей.
— Все равно, в дугой раз доскажешь. Вон опять ошалевшие дружинники несутся пыль поднимать да вопить.
— Слава тебе, супруга Савлия! Радуйся! Радуйся! Оу-о!
— Царь! Царь! — завопили и запрыгали гадатели в шкурах мехом наружу. Подняли трезвон привязанные к рукам бубенцы.
— Оу! — затянул растянувшийся по степи змей с чешуйками из кибиток и всадников не виделось им конца.
— У-у! — подхватил пролетавший над степью ветер.
— У-у-у! — закачалась трава.
— Радуйся, Гунда! Ты уходишь вместе с царем!
Акинаки вспороли воздух, и дружина умчалась к вороной четверке, спеша занять место около Савлия. Но ни один из дружинников не посмел обогнать или подъехать близко к коренастому широкоплечему всаднику, вросшему в кожаное седло горделиво выступавшего серого скакуна. Неожиданно всадник сам повернулся к отцовской дружине. Едва заметным движением повода он заставил коня описать половину круга и, приподнявшись в седле, крикнул негромко, властно:
