Илья Туричин - Весна сорок пятого
Василь успокоился, злость прошла. Он и мысли не допускал, что может остаться слепым навсегда. Всю жизнь видел и вдруг здрасте! Он слово дал себе нерушимое - делать все, что велят медики. Им виднее. Прикажут лежать не двигаясь - не двинется. Прикажут стоять на руках - простоит. Плохо только, что к нему никого не пускают. Впрочем, думая "никого", он подразумевал Злату.
– Доктор, - сказал он врачу. - Вы ко мне пустите, пожалуйста, Злату Кроль.
– Синеглазую санитарочку с третьего отделения?
– Угу…
– Она что ж, тебе родня?
– Невеста.
– Гм… Будь по-твоему. Но если тебе станет хуже - не обессудь.
Хуже ему не стало. И лучше не стало. Надо держаться. Держаться! Так он сказал самому себе. И держался.
И вот уже весна. Ишь, воробьи расшумелись! Фашистов лупят в Германии. По всему видать - конец войне. Друзья разлетелись кто куда. От Петьки Лужина два письма пришло из Польши. Воюет. Серега Эдисон уехал - и пропал. Может, опять во вражеский тыл ушел. Радист. А Злата каждый день приходит. По нескольку раз. Как выдастся свободная минутка, прибегает. Он лежит на втором этаже, а она работает на третьем. Там полегче. Там - ходячие. Верный друг Злата, вернее не сыщешь. Если б не она - сорвал бы он к чертям собачьим повязку с глаз!… Иногда по ночам такие недобрые думы приходят… Но ночам… А может, и не ночь вовсе? Может, это для него ночь, а для других день? Бывают минуты, когда держаться нет сил. Бывают. Тут надо себя укрощать. Как зверей в цирке укрощали. Только тут ты сам себе и зверь и укротитель… Хорошо, что есть на свете Злата!
– Василь, - донеслось от окна.
Он повернул голову. "Катерина?"
– Ты как в окне оказалась? Убьешься.
– Не-а… Толик ящики подставил и меня держит. Как ты?
– Нормально. Чего не в школе? Мотаешь?
– Ну да-а… - Катерина шмыгнула носом, обиделась. - Полвторого уже. По карточкам за сахар повидлу давали. Яблочную. Я выкупила.
– Уж и съела, наверно, - улыбнулся Василь.
– Скажешь! Что я, маленькая?
Подросла Катерина, подросла. Школьница. Он, наверно, когда увидит ее - удивится. В мыслях-то его она все такая же маленькая, как была. А они быстро растут, маленькие-то!
– Ну-ну… В школе не шкодишь?
– Что ты, мне нельзя. Я - сестра героя. Директор так и сказал: "Ты, Долевич, сестра героя".
– Это когда ж он тебе сказал?
– Сегодня. Я в коридоре стояла, а он мимо шел.
– А чего ты в коридоре стояла?
Катерина замялась.
– Так…
– Выгнали?
– Ага… Но я не шкодила… Чего он за косы дергается?
– Кто? Директор? - снова улыбнулся Василь.
– Какой директор?… Витька Куцый… Ой!…
Что-то шлепнулось за окном.
– Катерина! - встревоженно позвал Василь.
– Я ее на землю поставил. Брыкается, - произнес ломающийся басок.
– Здорово, Толик.
– Здорово. Как ты тут?
– Нормально.
– А у нас новость. Фрау приехала.
– Какая фрау?
– Гертруда Иоганновна.
– Ну!… Цирк, что ли, приехал? - не то удивился, не то обрадовался Василь.
– Какой цирк! Одна приехала. В отпуск. Петьку ищет.
– Он же на фронте.
– Она не знала. Писем от него не было.
– А я два письма получил. Из Польши. Слушай, Толик, ты скажи Гертруде Иоганновне, чтоб она пришла. А Злата письма принесет. Там ведь и про нее, про Гертруду Иоганновну, есть.
– Ладно. Только к тебе опять не пускают.
– Это чтобы не тревожили. Повязку снимать будут.
– Солнышко увидишь, - сказал Толик мечтательно.
– Солнышко увижу, - как эхо повторил Василь и вздохнул. Ах, хорошо бы увидеть солнышко!
– Это что за окнолазы! - раздался от двери строгий хрипловатый мужской голос.
За окном что-то загремело, верно Толик второпях свалился вместе с ящиками.
– Это ко мне приходили, Юрий Геннадиевич, - виновато сказал Василь.
– А я думал, ко мне на прием. С типуном на языке. Не холодно?
– Что вы!… Я ж под одеялом. Воробьев вот слушаю. Веселятся.
– Весна. Ну-с, голова болит?
– Нет. Только после резких движений.
– После резких движений… - Врач тихонько постучал пальцем по стриженому рыжему Василеву темени и велел: - Сядь. - Потом стал пальцами ощупывать затылок, шею, ключицы.
– У меня глаза, а не кости, - пробурчал Василь.
– Слышал такое выражение: сердце в пятки ушло?
– Это когда струсишь.
– Когда струсишь… - Пальцы ловко ощупывали сразу оба плеча словно сравнивали их. - А ум за разум заходит?
– Это когда заскоки.
– Когда заскоки… - Пальцы уже ощупывали кисти рук. Потом пошли по ребрам.
– Щекотно, - поежился Василь.
– Для того и щекочу, чтобы тебе щекотно было. Так вот, в человеческом организме все связано. Все - единое целое. Это вы еще в школе по анатомии проходили.
– Не было у нас анатомии.
– Была. Ты, наверно, голубей гонял или за девушками ухаживал. Вот ничего и не помнишь. Ну что, Долевич, есть настроение снять повязку?
– Как скажете, - внезапно охрипшим голосом ответил Василь.
– Так и скажу. Еще денька два-три, и мы с тобой попробуем посмотреть на белый свет.
– На солнышко…
– На солнышко… На солнышко не сразу. Если все будет хорошо - на минутку повязку снимем. Ясно? Терпением нам с тобой запастись надо, Долевич. Терпением. Я еще не раз ребра твои посчитаю. - Юрий Геннадиевич засмеялся хрипло. В груди его все время что-то переливалось, клокотало. "Это во мне старый табачище гудит, как дым в дымоходе. Поздновато я курить бросил, - пояснял он всем, кто чересчур внимательно начинал прислушиваться к его "мехам", так он именовал легкие. - Покурите с мое - еще не так загудите!"
Хотя весь госпиталь знал, что военврачу только-только за сорок и курить он бросил в первые дни войны, когда выбирался со своим медсанбатом из окружения. Шли долго, по глухим местам. Вывозили раненых на телегах, тащили на носилках, сбитых из жердей. Начались заморозки. А шинели у военврача не было. Он простыл, но никому ничего не сказал. Терпел, пока не свалился в жару и сам не попал на носилки…
И госпиталь знал эту историю не от военврача, просто она шла за ним из одного места службы в другое, обрастая подробностями, свидетельствами очевидцев.
Многие из тех раненых, которых удалось спасти тогда, дрались сейчас на фронтах, а один даже попал в тройский госпиталь. Но военврач его не признал.
– Ладно, Долевич, терпи.
– Доктор, а почему ко мне опять никого не пускают?
– Инфекции я боюсь. Занесут какой-нибудь дряни, ослабят твои организм. А тебе сейчас силы нужны. Понял? Моя б воля, я б тебя в стерильную палату сунул, под стеклянный колпак. Поскольку ты, Долевич, теперь представляешь немалый интерес для медицинской науки, которая, как известно, блуждает где?
– В потемках, - подсказал Василь.
В потемках. - Юрий Геннадиевич снова засмеялся, проклокотал. - Пусть уж лучше через окно с тобой общаются.
– А можно?
– Пока меня нету - можно.
11
Первые дни в Гронске Гертруда Иоганновна словно оттаивала после московской зимы. Понемногу исчезала невыносимая внутренняя скованность, которую она все время ощущала и в общежитии и встречаясь с товарищами по манежу. "С бывшими товарищами", - с горечью думала она. Ей никто ни разу не сказал, что она чужая, никто не поморщился, услышав ее немецкий акцент, с ней вежливо здоровались и вежливо прощались. И все же не нашлось партнера, чтобы сделать номер, хотя бы акробатический. Не нашлось!… И душа ее начала промерзать, словно холод московских зимних улиц постепенно проникал в нее и копился, копился. Душу не отогреешь у печки, и даже самое жаркое солнце не в силах растопить скопившийся ледок. Человеческая душа согревается только возле других человеческих душ. А она была одинока в Москве. Ах как одинока!
В Гронске она целыми днями бродила по городу, заново открывая его для себя. Останавливалась, чтобы понаблюдать за каменщиком, ловко кладущим кирпичи, воздвигающим на пепелище стену будущего дома. Глядела, как завороженная, на трамвайщиков, дружно подымавших поваленный трамвайный столб. Терпеливо стояла в очередях за хлебом, за крупой, за керосином. Это были не жуткие очереди времени оккупации. И хоть в тех очередях она не стояла, но при одном виде людей, укутанных во что попало, молча и обреченно стоявших друг за другом в ожидании подвоза хлеба, сердце сжималось. Сейчас в очередях оживленно переговаривались, обсуждали фронтовые успехи, нелегкие житейские дела, шутили. И хотя почти все были бедно одеты, поизносились за войну, но спины у всех стали прямее, руки не висели беспомощными плетями, но самыми удивительными стали глаза. Они светились, глядели открыто и доброжелательно. Из них исчезли обреченность, тоска и страх.
Шли в школу дети, худенькие, бледные, в обносках, со старенькими портфелями и ранцами, а то и просто с какими-то мешочками, набитыми книгами и тетрадями. Шли весело свободные дети по свободному городу. И Гертруда Иоганновна улыбалась им. И вспоминала своих мальчишек, но боль и тревога за них как-то притуплялись, и в сердце начинала теплиться надежда. Жизнь не убить! Вон пробивается травка, крохотная, бледненькая, меж тяжелых холодных и влажных плит панели, нашла трещинку и пробилась, учуяв солнышко. Нет, жизнь не убить, жизнь сильнее!
