Камил Икрамов - Улица Оружейников
Талиб и так не мог оторваться от удивительного зрелища. Больше всего его привлекал огромный и величественный минарет Смерти, или, как его еще называют, Минар-и-Калян — Великий минарет.
Чем ближе они подъезжали к минарету, тем выше вздымался он в синее небо. Удивительно стройный и постепенно сужающийся кверху, к холодно-голубому изразцовому поясу, он вдруг начинал расширяться, фигурные кирпичные пояски образовывали странные и удивительные узоры, и сама макушка, как голова великана, была украшена красивой шапкой. Из-под шапки во все стороны глядели глаза — не то просто окна, не то бойницы. На Талиба сразу глянуло шесть или семь таких глаз-бойниц…
И вдруг над городом зазвучал призыв на молитву, на последнюю вечернюю молитву. Он несся и с минарета Калян, и со многих других минаретов Бухары.
Арбакеш остановил лошадь, слез и расстелил на обочине дороги маленький молитвенный коврик. Пассажиры последовали за ним. Талиб замешкался, а Зарифходжа сказал с гордостью:
— В Бухаре триста шестьдесят улиц и триста шестьдесят четыре мечети.
Путники встали на колени, и молитва началась. В этот час все мусульмане города стояли на молитве.
* * *Двор Зиядуллы находился недалеко от купола Сарафон. Собственно говоря, в этом дворе жили два родных брата — Зиядулла и Ширинбай. Оба были крупными торговцами каракулевыми шкурками и, по преданию, происходили от первых каракулеводов в Бухаре.
Так это или иначе — неважно. Сейчас оба брата уже не пасли овец, а сидели в Бухаре на своих складах и оценивали качество товара, привозимого узбеками, таджиками, казахами и каракалпаками. Дело их быстро росло. В Европе и даже в Америке модницы ценили бухарский каракуль: черный, серебристый, черно-серебристый и особенно каракуль-сур, золотой.
Имя Усман-бая открыло дяде Юсупу с племянником двери этого дома. Работники устроили приезжих в комнатушке недалеко от кухни, покормили их и дали одеяла. Хозяева не показывались долго, а потом пришли вместе оба брата. Оба они был смуглые, стройные, с правильными чертами лица, только Ширинбай был чуть шире в плечах и ниже ростом, чем его младший брат Зиядулла, который, несмотря на седую бороду, казался юношей — такой он был узенький и изящный.
Ширинбай почти ничего не говорил, а только присматривался, Зиядулла был разговорчивее. В ответ на слова дяди Юсупа, что Талиб — родственник Усман-бая, он заметил, будто про себя:
— Надеюсь, не очень близкий родственник. Потом братья ушли. На прощанье Зиядулла пожелал им спокойной ночи, а Ширинбай добавил:
— Сегодня ночуйте, а завтра ищите себе место в караван-сарае.
* * *Утром Талибу не терпелось выйти в город посмотреть на Бухару, но пришлось ждать Зарифходжу, который накануне слез с их арбы за три квартала до дома Зиядуллы и обещал утром помочь с устройством.
В город они вышли втроем.
Они шли по торговой части города мимо многочисленных лавок, магазинов, мимо кирпичного двухэтажного здания банка, где у широких ступеней стоял новенький пароконный фаэтон с откинутым верхом и кожаными сиденьями. Возле дверей стоял пузатый бухарский полицейский или какой-то другой служитель или охранник. На нем был мундир с блестящими пуговицами, шашка, пистолет в кобуре, а на голове чалма.
Окно первого этажа рядом с дверью было распахнуто, на подоконнике стоял граммофон с трубой, повернутой на улицу. Из трубы неслась музыка и слова на русском языке:
На-а земле-э весь ро-о-д людской
Чтит один кумир свяще-эээнный.
Голос у певца был сильный и красивый. Слова он выговаривал четко.
Толпы людей ходили между лавок и торговых рядов, кто-то что-то покупал, большинство же бродило без всякой цели.
— Пойдемте, сначала я покажу вам Арк, — сказал Зарифходжа. — Арк — это цитадель ислама в Бухаре.
Они вышли на площадь Регистан, и Талиб увидел странное и очень красивое здание со стройными деревянными колоннами, стоящее возле большого бассейна — хауза. Деревья, окружающие хауз, облетели, и сквозь прозрачные голые ветви, как сквозь кисею, по другую сторону Регистана мальчик увидел цитадель. Высокие стены покато уходили ввысь, завершаясь наверху зловещими зубцами. Там, за стеной, высоко над городом виднелись крыши.
— Там дворцы нашего эмира, — пояснил Зарифходжа. — Там трон нашего повелителя, там живет наш куш-беги — тень эмира, там живет тупчи-баши — главнокомандующий всеми войсками…
Возле Арка ходили солдаты — узбеки и таджики, одетые в русскую форму. Какие-то люди в дорогих парчовых халатах и шелковых чалмах на тонконогих вороных лошадях подъехали к башне с воротами, ведущими в цитадель, спешились и, поклонившись страже, прошли за ворота. Башня была белая и широкая, она походила на огромную мечеть с двумя минаретами по бокам от входа, с террасой между этими двумя минаретами, но на этих минаретах вместо муэдзинов стояли солдаты с винтовками.
— Под этой башней есть тюрьма для смутьянов, — с гордостью сказал Зарифходжа. — Говорят, она уходит далеко под землю. Если счастье позволит вам пройти через эти ворота, вы сможете увидеть верхний этаж этой тюрьмы. Я видел.
— А кого пускают в Арк? — спросил Талиб.
— Избранных, — многозначительно произнес Зарифходжа. — Я там был. Но довольно глядеть туда. Это опасно. Мало ли что могут о нас подумать! Пойдемте лучше на базар. Арк — сердце Бухары, базар — желудок.
На краю базара боком прилепилась к сапожной мастерской глиняная коробочка с распахнутой дверью и крохотным оконцем без стекла. В дверях, облокотясь о косяк, стоял длиннолицый медноволосый человек с полотенцем, перекинутым через плечо, — базарный парикмахер, вернее, цирюльник. Нос парикмахера нависал над оттопыренной нижней губой, которая придавала его лицу выражение иронического равнодушия. Глаза парикмахера жили как бы отдельно от его лица. Тяжелые веки с длинными ресницами прикрывали их только наполовину, морщинки возле глаз были добрые. Талиб с удивлением отметил, что халат парикмахера подпоясан не платком, как у всех, а пеньковой веревкой — такой обычно завязывают мешки.
— Это очень кстати, — сказал Зарифходжа. — Вам, дорогие, надо побрить головы. Настоящий мусульманин должен чаще брить голову, а этот цирюльник самый дешевый в городе.
— Хорошо ли он бреет, если дешево берет? — спросил дядя.
— Очень хорошо. Только тем и держится. Он еврей, а не мусульманин: его прогнали бы сразу, чуть что.
— Почему он подпоясан веревкой? — спросил Талиб.
— Чтобы все видели, что он неверный, — ответил Талибу не Зарифходжа, а дядя Юсуп. — В Бухаре закон строг. Евреям запрещено подпоясываться платком, ездить верхом на лошади, входить в мечеть и многое еще…
Парикмахер поклонился клиентам и, взмахнув полотенцем, будто обметал табуретку, стоявшую перед тонким, потускневшим и облезлым зеркалом без рамы, привычным жестом пригласил дядю Юсупа сесть. Тот подтолкнул прежде своего племянника, и Талиб уселся на высокий деревянный табурет о трех ножках.
Парикмахер окунул руки в медный таз с мыльной водой, затем хорошенько смочил и крепко растер коротко стриженную голову Талиба. И вдруг в его правой руке, словно из воздуха, возникла, появилась широкая и непомерно большая бритва. Талиб заметил, что она не похожа на обычную бритву не только размером и шириной лезвия: сталь бритвы была почти черной, вернее, отливала чернотой и золотом. На ней виднелись волнистые светлые полосы такого же рисунка, как на отцовской сабле и сабле генерала Бекасова.
— Ты похож на наследника престола, такой у тебя сердитый вид, — едва заметно улыбнувшись одними глазами, сказал парикмахер. Он несколько раз с небрежной лихостью провел бритвой по ремню и занес ее над головой Талиба.
Брить голову на базаре не очень-то приятно. Каждый мальчишка старается избежать этого. Иногда ведь попадешь к такому цирюльнику, что, пока тебя побреют, наплачешься. Вся голова потом в порезах, и капельки крови на ней, как божьи коровки на арбузе.
Талиб зажмурился. Но бритва шла легко и мягко. Парикмахер провел от лба к затылку первую полосу, полюбовался своей работой и запел, вернее, замурлыкал про себя какую-то песню.
Закончив бритье, он вытер голову Талиба полотенцем и опять сказал:
— Ты случайно не родственник эмира?
— Молчи, еврей, — бросил ему Зарифходжа. — Он узбек, и хотя бы поэтому он в тысячу раз ближе нашему эмиру, чем ты.
Парикмахер и бровью не повел, он привычным жестом пригласил к облезлому зеркалу дядю Юсупа. Дядя занял место на табуретке, а Талиб, присев на корточки возле двери парикмахерской, грелся на солнышке и глядел на пеструю базарную толпу.
Вдруг из-за базарных рядов на небольшую пустую площадку выбежал человек в халате, будто нарочно сшитом из самых немыслимых лоскутков, в остроконечной шапке, отороченной черным, вроде бы собачьим мехом, с посохом в руке и пятью маленькими выдолбленными тыковками у пояса.
