Иштван Фекете - Терновая крепость
— Черт бы тебя побрал! — пробормотал наш юный друг, имея в виду не противника колбасы, академика, составителя словаря, а лужу, в которую он, задумавшись, наступил. Новым сандалиям роса пришлась не по вкусу, но теперь после осоки они приобрели такой жалкий вид, словно их подобрали на помойке.
Услышав чмоканье, Матула обернулся и увидел злополучные сандалии, во всей их красе.
— Мы их потом помоем, — сочувственно сказал он. — Когда дойдем до воды.
«Разве здесь мало воды?» — подумал Дюла, окинув взглядом цепочку луж, из которых, казалось, преимущественно состояла тропа, но промолчал. Для разговоров не хватало сил, потому что Матула шел как заведенный, и все трудней было не отставать от него. Сандалии с растянувшимися ремешками плохо держались на ногах, натирали пятки, и Дюла боялся потерять их в какой-нибудь луже.
— Дядя Матула!
— Ну?
— Лучше я разуюсь.
— Ладно, — отозвался старик, — попробуй.
Плотовщик быстро скинул расшлепанные сандалии, но не сознался, что его изнеженные ноги не привыкли к холодной росе, хотя вода в лужах была тепловатой, и на дне чернела мягкая, как повидло, грязь.
На солнце теперь уже трудно было смотреть, и от путников шел пар, словно их подогревали.
Рюкзак казался все тяжелей, но Дюла забыл про него, услышав какой-то далекий гомон.
— Что это?
— Кряквы и другие птицы. Об эту пору они кричат, а потом примолкают.
— А почему они кричат?
— Не знаю. Всю ночь молчали, видно, теперь спешат наговориться. Радуются свету, ведь сейчас им нечего бояться лисы, выдры, хорька или ласки. Хотя днем они тоже могут попасть в беду.
— Как?
— Да вот так: коршун свернет им шею, орел или ястреб. Иногда сокол нападает на них. Осторожней, здесь яма.
Они обошли яму по высокой, до колена, траве.
— Ой! — вырвалось у Дюлы. — Ой! Постойте, дядя Матула, мне что-то впилось в ступню.
— Хорошо, я пока покурю, — сказал Матула и закурил, покосившись на мальчика, который растерянно оглядывался по сторонам, прыгая на одной ноге.
— Надо сесть. Так я не могу!
— Ну, сядь.
О чем думает Матула? В траве стоит вода, и на нем, на Плотовщике, новые шорты. Он наступил на колючку, а старик говорит: «Хорошо». Теперь еще в новеньких шортах усесться на землю?
— Я испорчу свои штаны.
Промочишь, не беда. Я пока пойду не спеша…
Дюла выбрал место посуше, но все равно ему показалось, что он сел в таз с водой, да кроме того, что-то кололось. Ноги у него все порезаны осокой. Занозы и не видно. А Матула идет себе…
— Где, черт побери, эта поганая заноза?
Он в ярости вырвал пучок травы и стер грязь с подошвы, но занозы так и не нашел. Нажал пальцем, однако боли не ощутил.
— Оцарапался слегка, бывает, — сказал Матула, когда Дюла догнал его. — Если подошва загрубеет, ей и проволока не страшна.
Плотовщика не воодушевила такая перспектива, поэтому он промолчал, подумав опять о резиновых сапогах, но вдруг испуганно остановился: какая-то черно-белая птица пролетела над ним так низко, что чуть не задела его. К тому же она жалобно плакала: «И-и-и, и-и-и…»
— Дядя Матула, что ей надо?
— Бранит нас. Решила, что мы ищем ее гнездо. А ведь теперь у нее и гнезда нет. Своих птенцов она давно вырастила.
— Тогда чего же она?
— Так, по привычке. Всегда вопит там, где нет гнезда, и старается увести человека подальше, если он ищет ее яйца.
— Ее яйца?
— Да. Отличная яичница из них получается. Умная птица — чибис, обманывает только людей и собак, а на скот никакого внимания не обращает, даже если он пасется возле гнезда. Ну, скоро мы пройдем это болотце.
— Вот хорошо, — откровенно заявил Плотовщик; ему пришлось повысить голос, потому что тысячи водоплавающих птиц крякали, клохтали, верещали и свистели так громко, что Матула иначе бы его не расслышал. Но их пока еще не было видно.
Тропка дальше стала посуше, и впереди постепенно начала вырисовываться из тумана широкая дамба.
— Теперь ты увидишь птиц, — сказал Матула. — За дамбой разлив, большая вода, она там осталась еще от Балатона. Вот где они кричат. Только иди тихо.
И Плотовщик увидел их. От удивления он широко раскрыл рот, и глаза полезли у него на лоб, потому что на берегу их мелькало немного, но над рекой, похожей на огромное, вдребезги разбитое зеркало, с оглушительным шумом кружились несметные стаи пернатых.
Теперь Дюла и Матула, даже крича, с трудом слышали друг друга, так оглушительно крякали и свистели птицы, а в той стороне, где начиналось озеро, взлетали ввысь все новые и новые стаи, сливаясь с шумной ордой.
— Они боятся нас, дядя Матула? Старик пожал плечами.
— Сначала пугаются, потом привыкают. Но теперь их разве столько, сколько водилось прежде! Это вот Зала. — Он показал на реку. — Когда здесь не было дамбы, она текла куда хотела. Вот тогда ты посмотрел бы! Тучами утки вились, да все на свете переводится. Хотя нынче птиц не разрешают трогать; ведь здесь заповедник. Так это называется. И очень умно, что заповедник.
— Значит, здесь нельзя охотиться? — огорчился наш друг Плотовщик, забыв свои благие мысли по поводу насвистывавшего черного дрозда и Эрнеи с пневматическим ружьем.
— Можно только тем, у кого есть разрешение. Ну, пошли к шалашу, оставим там свои припасы. Потом обмозгуем, из чего бы сварить обед.
— А не утащат рюкзак?
— Сюда без пропуска никто не проберется. Да и в шалаше Серка.
Дюла не спросил, кто это. Может быть, какой-нибудь старик вроде Матулы.
Тучи пернатых уже не кружили в воздухе. Они рассеялись вдали или снова опустились на воду. Теперь, когда над мальчиком пролетала какая-нибудь птица, он останавливался.
— Кто это?
— Серая цапля. А еще говорят кваква.
— Почему кваква?
— Так ее называют, потому что она кричит «квак-вак»…
— Странно.
— Чего странного? Кричит так, ну и пусть себе кричит. Сама знает, что ей кричать. Ну, нам сюда, в кусты. Только сначала дай мне руку. Нет, правую.
Матула выудил из мешка, набитого разным добром, кусочек сала и помазал им Дюле руку.
— Теперь можем идти.
— Зачем же это?
— Потом узнаешь.
Плотовщик предполагал, что возле густого кустарника они свернут в сторону, но Матула полез в самую чащу, и лишь за ней обозначилась проторенная тропка. По этой извилистой ленте они вскоре вышли на полянку, поросшую низкой травой, где под двумя ольхами прятался шалаш, который Матула называл «салашом».
«Говорит так, ну и пусть говорит. Может, так и надо», — подумал весело Дюла, хотя ноги у него были в кровавых ссадинах, рюкзак резал плечи, а грязные сандалии болтались в левой руке. Нашего Плотовщика манило нутро шалаша, где он надеялся избавиться наконец от тяжелого рюкзака.
Перед входом стояла собачонка и, махая хвостом, рычала. Она была привязана.
— Обрадовалась, меня увидала, а рычит, потому что тебя не знает. Это моя собака, Серка. Прикинься, будто ты ее и не заметил. А потом, как мы сядем, тихонечко подставь к ее морде руку, помазанную салом.
Серая собачонка, услышав свою кличку, радостно затявкала, а когда старик подошел к ней, обхватила передними лапами его ногу, но по-прежнему не спускала глаз с мальчика.
— Это гость, — строго указал на Дюлу Матула. — Гость! Ступай на место!
Серка растянулся в углу шалаша, а Плотовщик сел так, чтобы его правая рука оказалась поближе к собачьей морде.
«Укусит еще», — мелькнуло у него в голове, но затем, вспомнив про резиновые сапоги, он понял, что лучше послушаться совета Матулы.
Серка стал принюхиваться, и его умные глаза подобрели. Если бы он умел разговаривать, то, наверно, сказал бы:
«Приятно пахнет от этого человеческого щенка. Видно, он ничего себе».
Но поскольку Серка знал лишь собачий язык, он выразил свою мысль тем, что почти уткнулся носом в руку Дюлы, от которой так притягательно пахло.
Потом он настороженно вскочил и уставился на мальчика: «Ударит? Тогда я укушу его, не глядя на то, что он гость. Но нет. Такой не ударит. Если от человека так вкусно пахнет, он драться не будет». — И Серка добросовестно слизал с руки Дюлы соблазнительное сало.
— Теперь его можно спустить с цепи. У кого он полизал руку, того уже не укусит. Не бойся, если он зарычит, только не вскакивай и не дергайся.
Серка и в самом деле зарычал, но это было уже совсем другое рычанье. Притворное.
А когда зазвенела цепь, он в предвкушении свободы словно сбесился от радости. Подпрыгнув, он лизнул Плотовщика в лицо и завертелся волчком.
— Ишь как обрадовался, — усмехнулся Матула. — Надо оставить его в покое, пусть напрыгается. А мы, — прибавил он, — можем чего-нибудь пожевать.
Дюла не знал, что ему дали дома с собой, но решил, что в таком тяжелом рюкзаке должно быть много всякой всячины, и не ошибся.
— Дядя Матула, берите, пожалуйста.
