Анатолий Рыбаков - Каникулы Кроша
К этому событию Шмаков Петр отнесся спокойно. Не его родители уехали, а мои. Но когда уезжают его родители, он тоже невозмутим. Его родители то в Индии, то в Египте: они энергетики или гидростроители и работают на Востоке. Шмаков Петр привык к тому, что они все время уезжают, относится к этому чисто практически. И как только теплоход скрылся из глаз, задал мне практический вопрос:
— Сколько тебе отвалили?
— Тридцать.
Он произвел в уме какие-то вычисления и сказал:
— Пятнадцать ре свободно можешь прогулять.
В ответ я промолчал. Не стану же я докладывать Шмакову свой бюджет. Какое, спрашивается, ему дело!
— Посидим в ресторации, — предложил Шмаков, — я еще никогда здесь не был.
— Я уже пообедал.
— Что значит пообедал? Я тебе не обедать предлагаю, а поесть стерляжьей ухи. Ты ел когда-нибудь стерляжью уху?
— Я сыт.
— Стерляжья уха — это не еда, это деликатес. Идиотство — быть в Химках и не поесть стерляжьей ухи. Кретином надо быть. Стоит самое большее три с полтиной. Вернемся домой, я тебе свою половину отдам.
— Ты отдашь!!!
— Чтобы мне воли не видать.
— Не хочу.
— И после этого называешь меня жмотом? Сам ты жмот.
Ничего нет неприятнее обвинения в скупости. Но зачем мне эта дурацкая стерляжья уха? Пижонство!
— Нет, нет и нет, — решительно сказал я, — пойдем на пляж, искупаемся.
— Я есть хочу.
— Не умрешь.
На пляже я купил плавки с карманчиком на «молнии» и вышитым якорем. Зое будет приятно появиться со мной на пляже, если на мне будут такие шикарные плавки. Если бы Шмаков Петр уговорил меня пойти в ресторан, я бы эти деньги все равно прожрал. Я их чудом отстоял: ведь от Шмакова невозможно отвязаться.
Такие плавки могут быть только на хорошем пловце или прыгуне в воду. Плавал я неплохо, а прыжками в воду надо будет заняться. Мы приходим с Зоей на пляж, она сидит рядом со мной, восторгается теми, кто прыгает в воду, а я молчу. Молчу, молчу, а потом этак небрежно поднимаюсь на вышку и хоп — прыжок ласточкой! Хоп — двойное сальто с оборотом! Хоп — обратное сальто с переворотом!.. Зоя рот разинет от удивления. Как здорово, что я купил плавки, не потратил деньги на идиотскую стерляжью уху. Недоставало идти на поводу у такого низменного инстинкта, как чревоугодие. Надо есть простую, здоровую пищу. От излишества развивается подагра, склероз и всякая такая муровина.
— Эх, ты! — простонал Шмаков Петр. — Что такое плавки? Яркая заплата на ветхом рубище пловца. А так пожрали бы стерляжьей ухи. Теперь самый стерляжий сезон, самый стерляжий лов.
— Нашелся гастроном, — сказал я насмешливо, — стерляжьей ухи ему захотелось. Может быть, тебе ананасы подать? Ананасы в шампанском? Кофе-гляссе!
— Слушай, — перебил меня Шмаков, — а ты, оказывается, ездил с Зоей на пикник?
Вопрос застал меня врасплох.
— Да, были…
— Со своей бражней?
— В компании были.
— Почему мне не сказал?
— А где тебя было искать? Меня самого позвали. Прокатились, покупались, шашлыков поели…
Я говорил совсем не то, что хотел, не то, что надо было… Надо было прямо сказать: мы с Зоей любим друг друга, встречаемся и будем встречаться. Но у меня не поворачивался язык это сказать, я не мог огорчить Шмакова Петра таким сообщением. И между нами не принято говорить про любовь: Шмаков начнет смеяться, а я не хотел, чтобы он смеялся над этим, сделал бы это предметом своих глупых шуток.
И я ничего не сказал Шмакову Петру, хотя было самое удобное время сказать. А я мямлил. Боялся, что Шмаков встанет и уйдет. Будет топать пешком от самых Химок — денег у него, как всегда, нет. Если я это допущу, буду последним гадом. Тем более, он из-за меня сюда приехал.
— А шашлыки были хорошие? — спросил Шмаков.
Ну, Шмаков! Тоскует о шашлыках. Все! Теперь я ему ничего не обязан рассказывать.
Шмаков зевнул.
— Надо сегодня зайти к Зойке, пригласить ее в киношку.
У меня сердце оборвалось: я сам собирался пригласить Зою сегодня в кино. Надо было мне сказать это раньше, а теперь первым сказал Шмаков и, следовательно, имеет право первым пригласить ее.
— Между прочим, я сегодня тоже собирался пойти с ней в кино.
— Красота! Возьмешь билеты на троих.
— Почему я должен брать билеты на троих?
— Ты при деньгах.
— Мы собирались пойти вдвоем.
— Думаю, она пойдет все же со мной, а не с тобой, — объявил Шмаков.
— То, что ты целыми днями отираешься у ее прилавка, еще ничего не доказывает. Отираться у прилавка может всякий. Она пойдет именно со мной.
— Мальчик, куда ты лезешь?
— Имею основания так предполагать.
— Может быть, спросим у нее самой?
— Хоть сейчас.
Мне уже не было жалко Шмакова Петра. Уж слишком вызывающе ведет себя.
…Зоя стояла за прилавком и разговаривала с высоким парнем. И по тому, как парень небрежно облокотился о прилавок, как Зоя с ним разговаривала, смеялась и улыбалась, было ясно, что это не просто покупатель, даже вовсе не покупатель: покупателям Зоя не улыбается. Странно! Какой-то верзила расположился возле Зои, как у себя дома, заливается, треплется, видно, болтун из болтунов. А нам Зоя хотя и кивнула, но довольно сдержанно, даже небрежно, как далеким знакомым.
— Что за фрукт? — спросил Шмаков Петр.
— Брат, — ответил я, не задумываясь.
— У нее есть брат?
— Даже три, — объявил я, окончательно подавив Шмакова своей осведомленностью. — Как поступим?
— Что ж, при брате, неудобно при брате.
— Мне лично все равно, могу и при брате.
— Неудобно, — повторил Шмаков, — отложим.
— Если ты этого хочешь, пожалуйста, — согласился я.
18
Полная неожиданность. Веэн остался мной доволен. Ходил по комнате, потирал руки и говорил Косте и Игорю:
— Я не ошибся в Кроше. Клоун у Краснухина, понятно… А мальчика с книгой нет?
— Я не видел.
Костя и бровью не повел.
— У тебя есть возможность еще раз проверить, — сказал Веэн, — пойдешь к нему с другой нэцкэ. Контакт установлен. Зачем Краснухину нэцкэ? Он художник, а не коллекционер, должен создавать, а не собирать.
— Он хороший художник? — спросил я.
Веэн состроил гримасу:
— Не без дарования, но оригинальничает, мне приходилось о нем писать. Принципы достойны уважения, но нереализованное искусство — не искусство. Талант требует признания, иначе он хиреет.
— Разве нет художников, получивших признание после смерти? — спросил я.
— Таких художников нет, — категорически объявил Веэн. — После смерти можно получить большее признание, но, не получив при жизни никакого признания, не получишь его и после смерти.
— Но он еще сравнительно молодой.
— Как сказать… Он окончил институт, вернувшись с фронта. Впрочем, как художник он нас интересует меньше всего. Нас интересует его нэцкэ. Он не собиратель, собиратели — мы. Каждая коллекция — эпоха, каждый великий художник — эпоха. Если мы сумеем собрать все имеющиеся у нас в стране работы Мивы-первого, Ядзамицу, Томотады, Мадзанао — это будут коллекции мирового класса.
— Возможно, Краснухин тоже составляет коллекцию, — предположил я.
— Краснухин собирает между прочим, — с раздражением ответил Веэн, — а для меня это — главное дело жизни. Чем выше цель, тем больше прав у человека на любые средства в этой борьбе. Или Краснухин завладеет моими коллекциями, или я завладею нэцкэ Краснухина, нэцкэ других любителей (Веэн произнес это слово с презрением) и создам одну из величайших коллекций в мире. Моральное право на моей стороне. А ты как думаешь? — неожиданно спросил он меня.
— Я плохо разбираюсь в этом, — ответил я уклончиво.
— Будешь разбираться! Пошел в библиотеку, познакомился с литературой — это мне нравится, это серьезный подход к делу.
Эти слова были адресованы Игорю и Косте, но они сделали вид, будто это относится вовсе не к ним.
— Но того, что есть у меня, ты не найдешь ни в одной библиотеке, — продолжал Веэн. — У меня есть все, что вышло о нэцкэ на любом языке. Вышло не так много. Капитальное исследование впереди.
Это было сказано тоном, показывающим, что именно он, Веэн, напишет капитальный труд о нэцкэ.
Я неизмеримо вырос в глазах Веэна, в глазах Игоря и Кости. И все из-за того, что перелистал несколько книг о нэцкэ. Естественное дело — познакомиться с вопросом, которым ты занимаешься. Но на них это произвело большое впечатление, подняло мой авторитет. Я стал полноправным членом их компании. Испытательный срок прошел. Я выполнил самостоятельное поручение, выполнил удачно, обнаружил серьезный подход к делу.
Костя молчал. Из-за того, что он передал Веэну наш разговор об отчиме, я стал относиться к нему холодно. Он это, видимо, чувствовал и потому молчал.
Игорь, правда, пытался протолкнуться со своими насмешками. Мол, Крош серьезный человек, склонен к исследовательской работе. Но шуток его никто не подхватил, и он заглох.
