Владислав Крапивин - Дело о ртутной бомбе
— Балда! Не боюсь я никаких приставаний! Говорю же: идем!
А себе сказал с хмурым ехидством: «Впрягся — вези…» И вспомнил вчерашнюю телегу. Как они с Елькой…
3
В старом деревянном доме, на лестнице, пахло как в лицейской столовой — кислой капустой. А еще — пережаренным луком. Но в Елькиной комнате — совсем иначе: какой-то травой, вроде полыни, и только что поглаженным бельем. Это белье мама Таня укладывала в рассохшийся шкаф.
— Мама Таня, вот он, Митя, — сказал Елька с порога. С тихим торжеством. — А ты говорила, что его нету.
Она глянула из-за приоткрытой дверцы.
— Да чего ты опять придумал-то? Как это нету? Ничего я не говорила. Горюшко бестолковое…
— Здрасте, — скомкано сказал Митя.
— Здравствуй, здравствуй. Елик уж говорил про тебя… Да не снимай башмаки-то, проходи так, у нас ковров нет…
— Был один, да и тот — фью-фью, — радостно разъяснил Елька. — Мить, садись сюда! — И хлопнул по укрытой клетчатым вытертым пледом кушетке. На пледе сидел косматый серый кот. Елька с размаха уселся рядом, взял кота за лапы, надел на плечи, как воротник.
— Его зовут похоже на меня: Емеля. Он не наш, а соседский, но любит спать у меня… Ему знаешь сколько лет? Он мой одногодок.
Одногодок Емеля продолжал спать на Елькиных плечах. Митя сел справа от Ельки.
Комната была большая, а вещи старые. Урчал в углу допотопный, с побитой эмалью, холодильник, поблескивал выпуклым экраном телевизор в деревянном футляре — явно еще «позапрошлого поколения». Косо пересекала комнату составная, из реек и ситца, ширма — за ней, наверно, была кровать мамы Тани.
А еще были обшарпанные стулья, крытый желтой клеенкой стол и хлипкая этажерка с какими-то коробками и редкими книжками (видать, Елькины учебники).
Мама Таня — сухонькая, в длинной юбке и вязаной кофте — собиралась куда-то перед круглым пятнистым зеркалом, подкрашивала губы. «Зачем, все равно же старая», — мелькнуло у Мити. В тот же миг он встретился с отраженной мамой Таней глазами и устыдился. Стал вертеть головой и увидел главную стену.
— Ух ты! Елька, это ты налепил столько всего?
Стена была сверху до низу оклеена крупными фотографиями — видимо, из журналов. В основном нецветными, однотонными. Они сливались в картину со множеством городских панорам, горных и лесных пейзажей, морских заливов с островами…
— Он, он это… — подхватила мама Таня, пряча помаду. — Для него эта радость пуще телевизора. Весной, как продали ковер, начал стену от плинтуса до потолка заклеивать, собирал картинки, где только сумел. «Чего, — говорит, ей, стене-то, пустой быть». Может, и правильно… «Это, — говорит, — моя страна»… Елик, как она у тебя зовется-то?
— Ну чё… — буркнул Елька. Видать, сильно застеснялся, что так бурно всплывают на поверхность его секреты.
— А чего «чё»? Почему не сказать дружку-то, если в гости позвал?
Елька искоса, из-за Емелиного хвоста, глянул на Митю.
— Это… Нукаригва… Есть страна Никарагуа, в Америке, я ее название, вертел, вертел, будто шарики перекидывал. Вот и получилось…
— Хорошо получилось, — похвалил Митя. И Елькину находчивость, и картину. Название же показалось ему малость корявым, но тут дело хозяйское. Он встал и начал разглядывать стену вдоль, поперек и наискосок.
Сперва казалось — неразбериха и путаница. Но вскоре глаз начал схватывать закономерности. Это была именно страна — причудливая и очень пестрая. Березовые и пальмовые рощи чередовались с улицами и целыми городами, где рядом с небоскребами возвышались рыцарские замки. Площадь с римским фонтаном обступали русские сказочные избушки, изогнутый кружевной мост висел над проливом, по которому шли бок о бок белый теплоход и пузатый парусник с длинными вымпелами.
Горы своим заросшими отрогами кое-где вторгались до центра Нукаригвы, но в основном громоздились вверху. Они опоясывали страну скальными хребтами и снежными пирамидами вершин. И уже над этими пиками, у высокого дощатого потолка кучерявилось облаками небо.
Снизу, от пола, шла в Нукаригву мощеная дорога с проросшей среди камней травою. По обочинам торчали острые растения, которые называются, кажется, «агава». Среди древних развалин, разбитых статуй, колонн и колодцев дорога уходила вверх, сужалась и разбегалась ручейками по всей стране.
У пространства Нукаригвы были свои законы. Оно как бы изгибалось пологими волнами.
И вовсе не казалось странным, что среди складок рельефа вдруг вставала церквушка с маковкой выше круглой лесистой вершины. И что на ближнем плане среди остатков древнего храма расположился крошечный городок с острыми крышами, флюгерами и каруселью на площади. Причем виден городок был как бы сквозь изогнутое стекло.
Вот здесь-то Митя и сказал:
— Неэвклидова геометрия. Елька, слышал про такую?
— Не-а… То есть слышал когда-то по телеку, только не понял. Это когда на свете так, как не бывает по правде? Ну и пусть, мне все равно… — Он теперь стоял сбоку от Мити, все еще с обмякшим Емелей на плечах.
— Бывает и по правде, Елька. Только в других мирах. Их, говорят, очень много…
— А вот эти окошки, думаешь, зачем?
Всюду по пейзажу Нукаригвы были разбросаны окна. Очень разные: большие, маленькие, с резными наличниками и ставнями, с лепными украшениями в стиле барокко, в рамках кирпичных обрамлений… Квадратные, стрельчатые, овальные… Закрытые и распахнутые… Были здесь и крепостные бойницы, и проемы церковных башен с колоколами, и кривые окошки украинских мазанок, и даже корабельные иллюминаторы.
За одними окнами чернела пустота, за другими в черноте горели созвездия и планеты, а в некоторых видны были дома и деревья…
— Елька, я, может, неправильно понял, но, наверно, это окна в другие миры. А?
— Ага… — шумно выдохнул он. — Ты правильно… Это в пар… рар-лельные пространства. Ты же сам сказал, что их много, только мы не видим… Кино такое есть — «Герои параллельных пространств».
Митя слыхал, что есть такой американский сериал, но не смотрел. Про параллельные пространства он и без того знал немало.
— Мить, а хорошо бы туда, а? Пролез в какое-нибудь окошко — и сразу в другой стране. Или на другой планете.
— Про это, Елька, тоже кино есть. «Окно в Париж».
— Ага, я смотрел. Жалко, что это не по правде…
— Может, придумают когда-нибудь, чтобы можно и по правде… Ученые говорят, что это будет называться «прямой переход»… Елька, смотри, а эти уже перешли! — Он ткнул пальцем в двух крошечных мальчишек и собаку, сидевших на ступенях извилистой лестницы.
Кроме этих пацанов и пса были в Нукаригве и другие жители. Конные рыцари, индийские женщины с кувшинами на головах, рыбаки в подошедшей к пирсу лодке, маленькие барабанщики в старинной форме — они шли вниз по каменному спуску. И много кого еще. Только сразу всех было не разглядеть среди толчеи домов и густоты деревьев…
— Елька, а давай поселим здесь и тебя! Будто ты идешь на руках по забору. Вот тут! Вырежем и приклеим…
Елька отозвался почти испуганно:
— Не-е… жалко карточку.
— А мы попросим Жанну сделать еще. Помельче. Чтобы ты как раз был для этого забора.
Митя думал, что Елька скажет: «Не-е, давай тогда приклеим себя вместе». И… был бы рад. Но Елька сказал другое. Серьезно так:
— Нет, мне туда еще не пора…
— Как это «не пора»? — По Мите прошел непонятный холодок.
— Ну… понимаешь, я уже как бы побывал там. То есть мне казалось… несколько раз.
— Как это? Когда?
Елька сказал тихо и просто:
— Ну, когда прощался с жизнью.
Холодок прошел по Мите снова. Ощутимей.
— Как… прощался?
Елька быстро глянул на ширму, за которой шелестела одеждой мама Таня. Одними губами попросил:
— Подожди, она сейчас уйдет…
4
Мама Таня ушла, велев Ельке разогреть на кухне картошку, облить ее яичницей, позавтракать и угостить мальчика (Митя быстро сказал, что уже завтракал).
Когда остались одни, Митя сразу спросил, чтобы прогнать захолодевшй в нем испуг.
— Зачем ты прощался с жизнью?
— Ты забыл. Я ведь говорил вчера, что чуть не умер в больнице.
— Елька, я… помню, да. Но я не думал, что это так всерьез.
— Это всерьез… — Елька наконец снял с себя кота и с ногами сел на кушетку. Уткнулся подбородком в колени. Глянул из-под высохших и упавших волос. — Мить… хочешь, расскажу? Это продолжение той истории.
— Какой?
— Про Домового.
«Про какого домового?» — чуть не спросил Митя. Сообразил, быстро сел рядом с Елькой.
…И узнал про жестяной вертолетик, про снежную ловушку, про белую заледенелую руку.
И про то, как Елька со слезами примчался домой, отчаянно прокричал маме Тане, что нашел мертвого человека, и съежился на своей кушетке от нестерпимого холода, который никак не уходил из него.
А потом — от нестерпимого жара…
Застывшего человека нашли. Мама Таня говорила — какой-то бомж. Напился, наверно, свалился сверху в щель, а выбраться не смог. Но Елька узнал это позже. А сперва он несколько дней был без памяти — так его скрутило жестокое воспаление. Мама Таня устроила его в госпиталь ветеранов войны, где работала санитаркой. Там отличные врачи. И они «вытащили» Ельку из смертельной простуды. Но тут навалилась другие болезни. Главные были — слабость и страх. Он не мог подняться, тело было как тесто. А с вечера начинались «всякие мысли». Елька к тому времени вспомнил все и был уверен, что человек в снегу — Домовой.
