Сергей Заяицкий - Найденная
Было воскресенье.
Дмитрий Иванович, бабушка и Даша сидели в саду и пили чай со свежим вишневым вареньем. Однако они и не замечали, как вкусно это сочное сладкое варенье. Даша, смех которой обычно так и разносился кругом, теперь сидела печальная.
Осы кружились над банкой.
Бабушка то и дело отгоняла их салфеткой, но они с наглостью возвращались обратно и лезли прямо в банку, приклеиваясь к ее липким стенкам.
— А вон Симочка идет, — сказал Дмитрий Иванович.
Может-быть, читатель при этом вообразит себе разодетую по-праздничному украинку, с черными косами и белыми, как снег, зубами. Напрасно.
Во-первых, Симочка — фамилия, а не имя, и вдобавок фамилия самого алексеевского предисполкома.
Предисполком был человек толстый и добродушный, в жару соображавший довольно медленно. Поговаривали, что его собирались провалить на следующих выборах именно за это качество.
— Начальство, — говорили дядьки, покуривая люльки, — должно думать сразу, а он думает, ровно вол по степи бродит... Хiбa так можно?
Но ценили Симочку за честность и неподкупность.
На этот раз Симочка шел, отдуваясь и смахивая пот со своего багрового лица.
— Никак сюда идет, — заметил Носов, видя, что Симочка переходит улицу.
— Ну, зачем ему к нам?
Но Симочка в самом деле остановился у калитки.
— Здравствуйте, — сказал он с певучей украинской интонацией. — А я к вам по дiлу.
Отогнав залаявших-было псов, Носов пошел навстречу гостю.
— По якому дiлу?
— А вот послушайте...
Симочка сел и сказал:
— Ффу-у...
— Чайку хотите с вареньем?
— А что ж, налейте.
Он вытер платком лицо и шею.
— Такое дiло. Побачьте...
И он протянул Носову фотографию, изображавшую Марусю.
— Ничего в толк не возьму, — продолжал Симочка разводя руками. — Она это, или не она?
— Она.
Носовы с удивлением рассматривали фотографию.
— Откуда к вам эта карточка попала?
— В том-то и дело, что из Парижа.
— Откуда?
— Из Парижа.
Наступило недоуменное молчание.
— Препровождена при письме из полпредства, — продолжал Симочка. — Вот.
«Сообщите, проживает ли в вашем городе гражданка Марья Петровна, имеющая сходство с прилагаемой фотографией, и нет ли у нее в Париже брата Дмитрия»...
— Что за приключение?!
— Неужто брат ее отыскался?
Бабушка хотелa-было по привычке перекреститься, да опустила руку. Неудобно при председателе исполкома.
— Только как же это он узнал, что Маруся-то здесь...
Симочка пожал плечами.
— А я-то про что же говорю? — сказал он. — Полнейший мрак неизвестности. Не шпионят ли это французы?.. Может, подложное письмо?
— Ну, вот, хватили.
— Положим, вероятия мало. Что же теперь делать?
— Ответить, конечно, что, мол, есть.
— Да точно ли это она.
— Ну, а кто же?
Симочка долго глядел на портрет.
— Сходство абсолютное, — сказал он, наконец.
— Неужто это Митя там в самом деле отыскался?!
— Ведь могло же статься, что он в Париже, ведь если он тут не погиб, так уже верно до Парижа доехал.
— Ну, а как он узнал, что Маруся-то в Алексеевске? — сказал Дмитрий Иванович.
— Тут так просто не угадаешь, — сказал Симочка. — Очевидно, обстоятельство до крайности непонятное. Говорю вам: полнейший мрак неизвестности.
— А вы им ответ напишите.
— Придется написать... да точно ли это она?
— Ну, конечно.
Симочка поднялся.
После его ухода все долго молчали.
— Вот какая оказия, — сказал, наконец, Дмитрий Иванович.
— Надо бы Марусе рассказать! — воскликнула Даша.
— В самом деле, пойдем-ка в больницу. Дело важное.
Но доктор, узнав в чем дело, руками на них замахал.
— Что вы! — сказал он. — Да разве ее можно теперь волновать? Дверью хлопнут — она, пожалуй, того... а вы — «брат отыскался». Это при ее-то сердце. Температура-то сорок. Да она и не поймет ничего. А дочке сегодня совсем хорошо. Ступайте.
Носовы грустно пошли домой.
Не радовал их ясный летний день, голубой свод, раскинувшийся над миром.
А ну как в самом деле умрет Маруся?
XIII. ЕЩЕ НОВОЕ ТОРЖЕСТВО ХУДОЖНИКА АРМАНА
Митя от времени до времени ходил наведаться в полпредство. Но ответ из России все еще не приходил.
Один раз он снова застал у секретаря Николая Сергеевича Конусова, и тот спросил его:
— А что поделывает этот твой приятель?
— А он все картины рисует.
— Он художник?
— Художник.
— То-то он такой худой, — заметил Конусов, улыбаясь, — должно-быть, есть забывает.
Митя смутился. Ему было досадно сознаться, что его друг живет впроголодь.
— Ну, а посмотреть его картины можно?
— Я думаю...
— Видишь ли, я из Москвы приехал специально, чтобы знакомиться с французской живописью. Но меня, кроме картин, интересует и жизнь художников. Как ты думаешь, могу я с тобою зайти в гости к Арману? Не рассердится он?
— Нет, он такой добрый, когда... не сердится.
Все засмеялись.
— Да он не рассердится, — поспешил прибавить Митя. Ему уж очень хотелось похвастаться своим другом. — Только это далеко, через весь Париж ехать.
— Ничего.
Через полчаса они поднимались по темной, пахнущей кошками лестнице.
— Еще выше?
— Еще... чуточку...
Наконец, они остановились перед обитой клеенкой дверью.
— Кто там? — послышался яростный голос.
— Мы...
Митя оробел. Ему вдруг представилось, что художник в припадке творческого раздражения не слишком любезно обойдется с гостем.
Он сидел перед мольбертом в какой-то неестественной позе, казалось, он собирается почесать ногою ухо. Увидав Конусова, он сначала как-то бессмысленно выпучил глаза, а потом вскочил так стремительно, что опрокинул табуретку.
Комната представляла из себя очень странное зрелище. Все предметы — стол, стулья, этажерка для книг — были взгромождены на постель. Митя знал, что это делается для того, чтобы художник мог бегать свободно из угла в угол. Это было ему необходимо во время припадков творческого вдохновения.
Он был, видимо, очень смущен и озадачен приходом гостя. А Конусов между тем стоял неподвижно уставившись на только-что законченную картину.
Должно-быть, Арман уловил в его взгляде что-то особенное, ибо он вдруг побледнел и отошел в сторону. Митя тоже искоса поглядывал на Николая Петровича. А тот положительно пожирал картину глазами, улыбаясь так, словно испытывал необыкновенное удовольствие.
То, что он видел перед собою, не было обычным, созданным по шаблону, художественным произведением, какие сотнями можно видеть на любой парижской выставке.
Нет. Это было настоящее свежее и пылкое творение подлинного искусства, смелое, новое, яркое... Казалось, художник пренебрег всеми школьными правилами, но в то же время создал свою новую школу, столь же определенную и точную, как и старые, но свою собственную. Ничего такого замечательного Конусов еще не видал на парижских выставках.
Долго длилось молчание.
— Скажите, где вы будете выставлять это? — спросил Конусов.
Хвалить он не стал. Никакие похвальные слова не выразили бы его восхищения.
— Я предложу ее в «Салон», но ее забракуют.
— Не может быть!
— Не может быть? Глядите!
И Арман, бросившись к постели, вытащил из-за нее и поставил к стене другую картину, изображавшую Париж ночью.
У Николая Петровича даже дух захватило от восхищения. Такой игры красок он никогда еще не видел, а он видел немало картин на своем веку.
— А теперь смотрите сюда.
Художник перевернул картину. Сзади на холсте наклеен был ярлык с одним только словом:
«Забракована».— Если они забраковали эту, они забракуют и ту! — вскричал Арман, — а я все-таки буду писать по-своему... Да. К чорту!
Конусов задумчиво созерцал картины. Какая-то мысль словно пришла ему в голову. Но он ничего не сказал, только с чувством крепко пожал художнику руку.
— Правильно. Пишите по-своему. К чорту!
И он ушел, чтоб не мешать работать художнику.
Арман не заметил даже его ухода. Он снова вдруг впился в свою картину. Он размахивал кистью, бормотал что-то. Потом вдруг крикнул, обернувшись к Мите:
— Может-быть, вы хотите кофе?
Вообще вел себя как сумасшедший.
Наконец, он вдруг с размаху подписал под картиной свое имя и год, а потом поднял оконное стекло и, встав на табурете, выставил наружу голову. Положив подбородок на крышу, он с наслаждением вдыхал вечерний воздух. Мягкий летний ветерок ласкал его гладко обстриженную голову, а кошки и коты равнодушно поглядывали на него. Париж с этой высоты казался морем крыш, обагренных закатом. Из этого моря, словно трубы далеких пароходов, вылезали дымящиеся трубы фабрик. Как огромный прозрачный маяк возвышалась Эйфелева башня, а немного поодаль — две плоских колокольни собора Богоматери. Художник торжественно оглядывал все это. В этот миг он чувствовал себя в тысячу раз выше всех этих буржуа, которые сейчас мчатся в Булонский лес переваривать сытные обеды. Гудки тысяч автомобилей сливались в великолепную симфонию. Да, художник Арман в этот миг чувствовал свою силу.
