Идилля Дедусенко - Жаворонки ночью не поют
Зойка украдкой глянула на часы: Лёня опаздывал уже на тридцать минут. Может, и совсем не придет? «А мне-то какое дело?» – урезонивала она себя, но ею, как и Ритой, овладело беспокойство, которое они обе тщательно скрывали. Рита снова будто мимоходом глянула на часы, крикнула матери, которая уже была на кухне:
– Мамуля, у нас часы не отстают?
– Нет, нет! – Елена Григорьевна вошла в комнату. – Риточка, режь пирог, угощай друзей.
Рита, стараясь не смотреть на часы, принялась резать пирог. В этот момент вошел Лёня. В руках у него было несколько веточек с набухшими почками – они налились соком от долго стоявшего тепла, хлынувшего на землю сквозь «весеннее окно».
– Извините, девочки, задержался, – как всегда, просто и мягко сказал Лёня. – Хотел вас чем-нибудь удивить. Вот и сбегал в лес.
Рита радостно выскочила из-за стола:
– О-о-ой, како-о-ое чудо! Мама, посмотри, какая прелесть!
Елена Григорьевна, принимая «букет», сказала:
– Да, да, чудо! Всё как раньше, как раньше. Даже не верится, что война.
А над столом раздался голос «главного информатора школы» Генки Сомова:
– Сеньоры и сеньориты! Вас ожидает ещё один сюрприз!
– Интере-е-есно! В моем доме и без моего ведома! – шутливо возмутилась Рита.
– Так это же твой сюрприз.
– Мо-о-ой? – удивилась Рита.
– Ну да, романсы нам споёшь. «Слушайте, е-если хоти-и – ите…»– изобразил Генка.
– Откуда знаешь? – быстро спросила Рита.
– Я всё знаю, на то я и «Соминформбюро».
– Боже мой, да что тут такого? – сказала Елена Григорьевна, ставя на стол вазу с веточками. – Это я ему сказала, что ты недавно разучила несколько романсов. И пообещала, что ты споёшь.
– Правда, Рита, спой, – стали просить друзья.
– Артистка из народа не должна отказывать народу, – резюмировал Генка.
– Я и не собираюсь отказывать! – весело сказала Рита и сняла со стены гитару.
Слушать её было приятно: свежий чистый голос лился легко и свободно. И держалась Рита так непринуждённо, словно всю жизнь только тем и занималась, что выступала на сцене. Зойка с затаённым восторгом слушала её и думала, как она, в сущности, ещё мало знает эту добрую, красивую и талантливую девчонку. Ею нельзя не восхищаться. Зойка украдкой глянула на Лёню: тот не сводил с Риты удивлённо-радостных глаз. Зойка понимала, что это естественно и справедливо (сама она так петь не умела), но ей вдруг нестерпимо захотелось домой. Она понимала также, что не может сейчас встать и уйти, это будет странно и обидно для товарищей, которые собрались здесь по поводу её выздоровления. Пусть это действительно только повод, но её смятение, в котором она и сама не может разобраться, не должно испортить настроение всем остальным. И Зойка, как с ней нередко бывало, «вжалась», ушла в себя, словно отстраняясь от общего веселья и пытаясь стать ещё более незаметной, чем ей самой это казалось.
Хлопнула дверь в передней, и через минуту в комнату вошёл отец Риты.
– А-а-а, молодежь, здравствуйте.
– Петенька, а мы тебя только завтра ждали, – сказала Елена Григорьевна. – Ты вовремя, у нас чай и пирог.
– Чай кстати, – прогудел баском Пётр Петрович, садясь за стол. – В дороге продрог.
– Ну, что там? Зачем тебя в крайком вызывали?
– Это потом, Леночка.
Пётр Петрович повернулся к репродуктору, висевшему на стене:
– А что радио молчит? Выключили? Сейчас последние известия, надо бы послушать.
Паша сунул вилку в розетку. В чёрной тарелке что-то хрустнуло, и послышался голос Левитана: «…был оставлен после тяжёлых продолжительных боёв с превосходящими силами противника».
– Что оставили? – встревожено спросила Елена Григорьевна, которая на несколько секунд выходила на кухню.
– Не услышали, поздно включили, – ответил Пётр Петрович. – Да не так уж и важно, что именно. Оставили – вот главное. Всё ближе к нам.
– Неужели и сюда доберутся? – тревожно спросила Елена Григорьевна, и на какие-то мгновения за столом воцарилась такая тишина, будто комната была совсем пуста.
– Надо ко всему быть готовыми, – чуть помолчав, уклончиво ответил Пётр Петрович.
– Па-пу-ля, ты что-то знаешь. Скажи нам, тут же все свои.
– Ну, всего сказать не могу. В общем, в случае чего, пойду в партизанский отряд.
– Я с тобой! – Рита вмиг оказалась рядом с отцом.
– Курносых туда не берут, – попробовал отшутиться Пётр Петрович.
– А нас, мужчин, должны взять, – вмешался в разговор Генка.
– А вы, мужчины, учитесь пока, – сказал Пётр Петрович. – Без вас есть кому воевать. А потом видно будет.
Расставались шумно и весело, долго обсуждая хитрости, которые можно применить, чтобы все-таки попасть на фронт или в партизанский отряд. Сначала все вместе провожали Таню, потом – Зойку. Рита, конечно, тоже пошла – она же с Пашей вернётся! Мальчишки всю дорогу состязались в остроумии. Зойка смеялась, как и все, и чувствовала, что недавняя скованность уже совсем прошла. Когда они были недалеко от её дома, Лёня вдруг сказал:
– Я, пожалуй, здесь сверну. Вас так много – Зоя в полнейшей безопасности.
– Её вообще можно мне одному доверить, – солидно предложил Генка.
– Правда, зачем всем идти? – сказала Зойка, стараясь, чтобы её голос звучал ровно и непринуждённо. – Недалеко уже.
– Как хочешь, – потускневшим голосом отозвалась Рита, глядя вслед удалявшемуся Лёне, и, чтобы скрыть свое разочарование, нарочито весело и независимо крикнула: – До завтра!
Лёня на миг обернулся и махнул рукой. Рита и Паша повернули назад.
Зойка шла медленно, и Генка принялся философствовать о превратностях судьбы, когда худосочных солдатиков вроде Ритиного Володи совершенно незаслуженно посылают на передовую, а их, физически развитых ребят, храбрых, ловких и находчивых, не берут на фронт только потому, что они не достигли необходимого возраста. Зойка слушала рассеянно и неожиданно спросила:
– Ген, а кто это был?
– Где? – не понял Генка.
– Под моими окнами.
– Н-нет, Зой, не могу сказать. Я обещал.
– Та-ак, – задумчиво сказала Зойка, – значит, это всё-таки было. И один уже отпал.
– Кто? – удивлённо спросил Генка.
– Ты. Раз обещал, значит, кому-то, не себе же! – весело закончила Зойка, ей казалось, что она знает, кто это был. – Салют!
– Са-лют, – растерянно ответил Генка и, потоптавшись ещё немного, пошёл на другую сторону улицы.
Зойка закрыла за собой калитку и замерла: от крыльца отделилась тёмная фигура человека. В том, как он шагнул навстречу, было что-то знакомое, и её мгновенный страх быстро прошёл. Зойка ещё не успела ничего сообразить, как человек сказал:
– Люблю неожиданности.Портрет
Зима, не принимая в расчёт календарь, после февральских «весенних окон» снова вошла в силу, крепко зацепившись за землю ледяной коркой, по которой то и дело несло снежную позёмку. При яростных порывах ветра Зойка слегка вздрагивала – старенькое пальто служило ей плохой защитой от стужи. Лёня пытался прикрыть её, и всё же холодный ветер пронизывал насквозь. У входа в театр Зойка приостановилась, но Лёня, открывая дверь, поторопил:
– Иди, иди, замёрзнешь.
– А может, посмотришь «Наймычку»?
– В третий раз? – засмеялся Лёня. – Нет. Уроков много. Ты иди. Я потом зайду за тобой, как всегда.
– Хорошо, – улыбнулась Зойка, – как всегда.
Она вошла в длинный узкий коридор, который здесь громко именовался фойе. В этом здании размещался клуб потребкооперации, а теперь временно в нём поместили эвакуированный с Украины театр, так как лучшего помещения со сценой и вполне приличным залом в городе не было.
Здание не отапливалось. В зале, всегда битком набитом зрителями, это почти не ощущалось, зато в фойе было так холодно, что у Зойки стыли руки и ноги. Но сегодня в первые минуты она почувствовала облегчение: ветра нет – и то хорошо.
В фойе сидели студийцы – ребята из всех трёх школ города, посещавшие студию изобразительного искусства. В этом названии, как и в фойе, было некоторое преувеличение, но на нём настаивал руководитель изостудии Николай Семёнович Короткий. Маленький, щупленький, он вполне оправдывал свою фамилию. С виду спокойный, иной раз даже застенчивый, он, тем не менее, обладал удивительным упорством и неукротимой энергией. По его настоянию и организовали студию, где он вёл занятия совершенно бесплатно, исключительно ради того, чтобы развивать молодые таланты. Говорил он немного, негромко, но так убедительно, используя веские доводы, каким-то особым чутьём угадывая возможные возражения, что быстро ставил в тупик почти каждого, кто пытался с ним поспорить, особенно относительно необходимости изостудии в такое лихое для страны время.
Зойка, как и все ученики школы, где он вёл уроки черчения и рисования, относилась к нему с некоторым почтением: Николай Семёнович был настоящим художником, до войны жил во Львове и писал большие картины. Генка, который всё про всех знал, рассказывал, что художник, потерявший во время эвакуации абсолютно всё, больше всего горевал из-за того, что не сумел вывезти свои картины.
