Эдмунд Хилдик - Питер Брейн и его друзья
Но если бы Питер мог в эту минуту увидеть своего приятеля, он понял бы, что у Энди хватает хлопот и без радиотелефона. По его лицу струился пот, и он в отчаянии смотрел на мелькающие цифры. 637?
Или всё-таки 736?
Нет, конечно, 637…
В зале стало шумно: шаркали подошвы, скрипели стулья, на которых рассаживались зрители, слышалась весёлая болтовня.
Энди решил прокрутить ленту до 637, а потом всё-таки рискнуть и попробовать потихоньку. Он вытер лоб, а цифры всё мелькали и мелькали в обратном порядке: 729… 728… 727… Он поглядел на часы. Почти половина третьего! Но шум такой, что, наверное, начнут ещё не сейчас… 716… 715… 714… Цифры мчались от 736 к 637, а в душе Энди росла неприятная уверенность, что песня начиналась всё-таки на 736.
«Ну ничего, — утешил он себя, — сейчас узнаем».
694.. 693… 692…
Наверху дружно захлопали.
Энди нахмурился: «Неужели уже начинают?»
Но никто ничего не объявлял.
— Ну скорей же, скорей! — бормотал он, сердито подгоняя медленные катушки и медленные цифры.
664.. 663… 662…
Наверху по-прежнему громко хлопали. Энди услышал приближающиеся голоса взрослых. Где-то рядом с эстрадой заскрипели стулья. Члены жюри? Они уже здесь?
— А, чтоб вас!.. — выдохнул он, глядя на цифры. — Да живее же!
Наконец счётчик показал 637. Энди повернул рукоятку, и катушки перестали вертеться. Наверху по-прежнему хлопали и разговаривали.
Энди положил палец на клавишу воспроизведения. Он намеревался включить магнитофон на самой низкой громкости, почти на нуле, только чтобы убедиться, правильное ли это место.
И вдруг хлопки разом смолкли.
Кто-то вспрыгнул на эстраду прямо над его мокрой от пота головой.
— Благодарю вас, — раздался голос одного из распорядителей. — А теперь слушайте внимательно, я расскажу вам об условиях конкурса…
Энди снял руку с клавиши воспроизведения и прижал её к виску. Потом прижал другую руку к другому виску. Потом, не отнимая рук от головы, упёрся локтями в колени.
И остался сидеть так — воплощение растерянности и отчаяния. В зале стояла теперь такая тишина, что воспроизведение нельзя было включить даже на самой низкой громкости. Ему оставалось только сидеть и надеяться, что правильная цифра всё-таки 637, а не 736.
Но в душу ему закрадывалось жуткое подозрение, что обе эти цифры неверны, а правильна 376.
8. НА ЭСТРАДЕ
— …Итак, не забудьте: чем больше понравится вам номер, тем громче вы должны хлопать. Члены жюри, конечно, составят собственное мнение. Но если у них будут какие-нибудь колебания, ваши аплодисменты помогут им. Всё понятно? Договорились?
Распорядитель улыбнулся переполненному залу и подмигнул четырём членам жюри, которые сидели в первом ряду.
— Ну-ка, послушаем, на что вы способны. Для начала похлопаем членам жюри за то, что они пришли к нам сегодня.
В зале поднялся невообразимый шум. Кто свистел, кто топал ногами, кто хлопал, кто кричал «бис!», а большинство и топало, и кричало, и хлопало — всё. вместе. Только члены жюри безмолвствовали и улыбались с некоторым смущением, поглядывая по сторонам, — члены жюри и ребята во втором ряду. Этот ряд был отведен для участников конкурса, и там, в самой середине, прямо позади председателя жюри каноника Уотсона и леди Коффин, большой его приятельницы, сидели Ева и Морис — бледные и взволнованные.
— А где Руфь? — шепнула Ева под рёв зала.
— У главного входа, наверное, то есть я её там оставил, чтобы она выбежала подать Питеру сигнал. Разве её там нет? Вон же…
Руфь вместе с остальными зрителями приветствовала жюри — она хлопала и пронзительно визжала. Из дверей позади неё в зал с испугом и любопытством заглядывали те участники конкурса, которые перед выступлением должны были облачиться в театральные костюмы в раздевалках у выхода.
— Отлично! — сказала Ева. — Ну, будем надеяться, что и Энди на месте!
Распорядитель свистнул в свисток, поднял правую руку и заглянул в список, который держал в левой. Шум сразу улёгся. Зрители все были готовы смотреть, смеяться, поддерживать своих друзей, а в случае необходимости и строить рожи соперникам своих друзей, чтобы сбить их.
Морису, который как раз читал роман об Испании, они вдруг показались кровожадными любителями боя быков. И тут, словно в ответ на его мысли, тишину нарушил протяжный, тоскливый стон.
Распорядитель слегка нахмурился. У него было впечатление, что стон донёсся прямо из-под его ног. Он покосился на каноника Уотсона и остальных членов жюри, заподозрив, что кому-то из них уже стало невыносимо скучно и он не сумел сдержаться. Однако каноник неторопливо протирал очки, а на его толстом розовом лице сияла добродушная одобрительная улыбка. Леди Коффин и остальные двое тоже, по-видимому, ещё не успели соскучиться.
«Странно! — подумал распорядитель. — Могу по клясться, что стонал кто-то внизу, возле самой эстрады. Может быть, застонал этот бледный понурый мальчик позади каноника? Вот он шепчет что-то девочке с флейтой, а она вдруг стала вся красная… Ну, наверное, нервы не выдержали. Не стоит обращать внимания».
Он поглядел в список и откашлялся.
— Первым, — объявил он, — перед нами выступит Кевин О’Лири. Аккордеон! Спасибо, Кевин.
Под ободряющие хлопки своих приятелей на эстраду поднялся первый участник конкурса. Он широко улыбался, и эта улыбка походила на клавиатуру его инструмента — столько в ней было чёрных просветов. К его свитеру был приколот большой пучок клевера (национальная эмблема Ирландии), и леди Коффин, которая в юности была мисс Китти Донован и родилась в Ирландии, в графстве Корк, оживилась и приготовилась слушать. Боясь пропустить хотя бы одну ноту, она обернулась и строго сказала «ш-ш-ш!» сидевшей позади неё девочке, которая что-то шептала на ухо своему соседу про какого-то Энди, удивляясь, с какой стати ему вздумалось стонать…
Для Питера следующие двадцать минут прошли как во сне: он лежал вот тут, в постели, и одновременно готовился выступить на конкурсе в павильоне!
Но дело было не только в этом. Точно во сне, перед ним возникала чёткая картина зала, эстрады, он видел исполнителей и хлопал им вместе с остальными ребятами. А потом вдруг всё исчезало, и он вновь оказывался в своей спальне один и глядел в окно на пустынный парк — на деревья, траву и угол павильона.
Ведь туда его переносил только слух. Когда зрители кричали и хлопали, он слышал их и мог представить себе то, что видели и слышали они. Когда участник конкурса играл на каком-нибудь инструменте, до Питера доносились звуки музыки и его воображение дорисовывало остальное. Задорный ирландский танец, исполняемый на аккордеоне, поведал ему очень многое. Питер был хорошо знаком с Кевином О’Лири. Как-то раз, ещё до болезни, он был на дне рождения у приятеля, и Кевин играл там. Поэтому теперь Питер как будто опять видел его перед собой: пучок клевера, редкозубую улыбку, голову, как-то по-особенному наклонённую набок — ну, словом, всё.
Точно так же он мог представить себе и девочку со скрипкой, и мальчика, который играл на хрипловатом кларнете, и двух маленьких сестёр в дикарских костюмах, которые танцевали с обручами под граммофон. Ему было достаточно, если в его открытое окно доносились хотя бы два-три такта мелодии.
Но эти выступления и взрывы аплодисментов перемежались минутами полной тишины. И Питер терялся в догадках. Выступает ли мальчик-фокусник? Или девочки-акробатки? А может быть, какая-нибудь малышка декламирует стихи про цветы и про фей? Но его воображение не рисовало никаких картин. И ему начинали мерещиться всякие нелепости: чинная школьница объявляет свой номер — «Художественный писк. Больная мышь»; десятилетний гипнотизёр усыпляет весь зал — и своих соперников, и зрителей, и каноника Уотсона.
Когда наступали эти немые промежутки, Питер слышал только, как хлопочет в кухне мать, как где-то вдали гудит электровоз, как на вязах под окном шелестят крылышки прошлогодних семян.
Но вот после особенно громкого взрыва одобрительных криков и хлопков наступила минута, когда Питеру уже незачем было полагаться на свой слух. Теперь ему на помощь пришло и зрение: вдоль стены павильона пробежала маленькая девочка, разма хивая белым носовым платком, остановилась возле угла и продолжала изо всех сил махать, повернувшись к его окну. Питер вцепился в одеяло.
Это была Руфь. Она подавала ему условленный сигнал.
Следующим номером будет выступление Евы, Мориса и его, Питера.
Не говоря уж об Энди…
Как только распорядитель объявил, что мальчик и девочка, которые с таким испуганным видом поднялись на эстраду, исполнят «Русалку», каноник Уотсон устроился в кресле поудобнее. Будем откровенны — все предыдущие выступления не доставили старику особого удовольствия.
В отличие от своей приятельницы леди Коффин, он не любил ирландских танцев, а аккордеонов и вовсе терпеть не мог. Кларнеты ему, скорее, нравились — при условии, что играют на них хорошо, и притом приятную мелодию. Однако этот кларнет был надтреснут и хрипел, а «Тюремный блюз» не принадлежал к числу его любимых произведений. Правда, юная скрипачка выбрала «Венские воспоминания», напомнив ему о днях его студенческой молодости и о чудесном путешествии вверх по Дунаю, но, право же. прежде чем выступать перед публикой, девочке ещё не мешало бы поучиться играть как следует. Против карточных фокусов он ничего не имел, когда их показывают умело. И даже подражание птичьим голосам могло бы быть приятным, если бы только каждый из этих голосов — и соловья, и малиновки, и канарейки — не смахивал на свист дрозда…
